Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

У Ольги Седаковой нет мысли о Творце, есть мысль о чем-то большем внутри самого же себя. О боли. Когда нам больно, мы думаем о боли. А в худшем случае вместо мысли – сама боль. Боль сравнена с тритоном, протрубившим бурю в нашем же слухе. Боль поет, она закрывает глаза. По сути, боль, обладающая абсолютно центрированным существованием, как шар, оказывается самим бытием больного, большим, чем он, и, значит, более важным, чем он. Боль поет. Она объемлет болящего. Как и в стихотворении Мандельштама «Как кони медленно ступают…», перед больным у Седаковой промелькивает нечто, а именно кромка бытия, последний край «того же самого», того же берега реальности, который больной «успевает разглядеть» из-под боли.

Ср. у Мандельштама:

Горячей головы качанье
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной[62]

.

И у Седаковой:

И где он едва успевал разглядеть
какую-то малость, частицу приметы.

Но, в отличие от Мандельштама, у Ольги Седаковой этот край боли, это «то, что есть», «то, что еще осталось», эти мелькающие части предметов видятся не как части захватывающего полудетского, полуэротического бреда, а как последний берег здоровья. Боль, похожая на смерть, как у проклятых поэтов, как бы накрывает взгляд «больного», у него от него самого остается только совсем чуть-чуть, только узкая полоска. Боль теперь смотрит вместо него, она сама есть взгляд, и она умеет сама глядеть так, что предметы «кончаются». Высказывание о гипнотическом и катастрофическом для мира свойстве взгляда боли: «свой взгляд, никогда не любивший глядеть, / но видевший так, что кончались предметы» – настолько сильно и ритмически выделено, что ясно: это центральное место стиха[63].

Этот смысл взгляда, пересеченного болью, откликнется в более поздней «Походной песне»:

над всем, чего мы захотели, гуляет какая-то плеть.
Глаза бы мои не глядели, да велено, видно, глядеть.

(1: 191)

Здесь речь идет не о боли физической, а о боли мировой, боли за мир. Но смысл тот же. Мир, каким бы мы его хотели и могли видеть, уже поражен каждый раз ударом плети, он уже нездоров, он уже всегда от нас по краю, на узкой полоске, едва мелькнет. Нам все время в него «нельзя». Это свойство Седакова увидит также и у «власти», которая гуляет, как черный столп, по территории мира и родной страны поэта и все время везде утверждает себя, всем все запрещая.

Ср.:

Власть движется, воздушный столп витой,
от стен окоченевшего кремля
в загробное молчание провинций,
к окраинам, умершим начеку,
и дальше, к моджахедскому полку —
и вспять, как отраженная волна.

(«Элегия, переходящая в Реквием», 1: 313)

Но это же свойство болеть и быть почти невидимым есть и у другой смысловой стороны мира Ольги Седаковой, и оно обнаруживается со стороны тех, кто чего-то лишен. Эту сторону можно назвать «лишением и нищетой». В поэзии Седаковой действуют погорельцы, нищие, убогие, больные – то есть все существа «отказа», «удара плети», «боли», у которых мало что есть, или, вернее, те самые, кто является свидетелем того, до чего может дойти дело, до чего у тебя все могут отнять[64]. От этих существ самих очень мало или почти ничего не осталось. И на этом повороте боль совершенно по-толстовски выявляется как та сила, что испытывает нас, что призывает к ответу и открывает врата – в то самое малое, что остается… от нас. И нам как раз туда и надо, налегке, в самое последнее. «Еще подобно царствие небесное дырявому мешку», как сказано в эпиграфе из Евангелия от Фомы к «Путешествию в Тарту»[65].

В боли есть какая-то великая тайна. Она все доводит до края. До места решения. До невыносимости вопроса. До последнего шанса на здоровье. До точки царя Саула, о которой шла речь в начале.

И третья строфа стихотворения подтверждает догадку.

И если ему удавалось помочь
предметам, захваченным той же болезнью,
он сам для себя представлялся точь-в-точь
героем, спасающим царскую дочь,
созвездием, спасшим другое созвездье.
Как будто прошел он семьсот ступеней,
на каждой по пленнице освобождая,
и вот подошел к колыбели своей
и сам себя выбрал, как вещь из вещей,
и тут же упал, эту вещь выпуская.

(«Болезнь», 1: 108–110)