Ольга. Запретный дневник

Мы жили высоко — седьмой этаж.
Отсюда был далёко виден город.
Он обгоревший, тихий был и гордый,
пустынный был
                           и весь, до пепла, — наш.
А мы ходили в Летний по грибы,
где, как в бору, кукушка куковала.
Возили реже мертвых.
                                           Но гробы
не появлялись: сил недоставало
на этот древний горестный обряд.
О нем забыл блокадный Ленинград.
И первый гроб, обитый кумачом,
проехавший на катафалке красном,
обрадовал людей: нам стало ясно,
что к жизни возвращаемся и мы
из недр нечеловеческой зимы.

О нет, я не кощунствую!

Так было!
Нам всё о жизни яростно твердило,
и, точно дар торжественный, — для нас
всё на земле
                          явилось
                                               в первый раз.
И солнце мы впервые увидали,
и с наших крыш,
                         постов сторожевых, —
Большой Земли мерцающие дали
в румяных зорях,
                               в дымке синевы.

До стона,

                   до озноба,
                                          до восторга
мы вглядывались в эту синеву…
Прекрасная!
Нельзя тебя отторгнуть.
Ты — это жизнь.
Ты есть — и я живу.

…Я помню час, когда, толкнув рукой

окошко, перекрещенное слепо,
я в одичавший зимний угол свой
впустила полднем дышащее небо.
Я отойти не смела от окна!
Слепорожденный
                                    в первый день прозренья
глядел бы так,
                              с таким же изумленьем
на всё, что знал под именем «весна»!

6