Олигарх с Большой Медведицы

Играть можно по любым правилам. Самое главное – их знать.

Вадим называл это «цивилизованными отношениями» – он приходил, когда вздумается, уходил неизвестно куда, возвращался, бывал то нежен, то капризен и взбалмошен, то рассказывал о том, что «в новой семье» у него все будет по-новому, то уверял Дуньку, что она «единственная женщина, которую он способен выносить рядом с собой».

Поначалу Дунька, совершенно незнакомая с подобным образом жизни, плакала и отчаивалась, а потом перестала.

Цивилизованные так цивилизованные. Самое главное, что у нее есть квартира, ее драгоценная, обожаемая квартира, то ли крепость, то ли гнездышко, а на остальное наплевать. Муж ей почти не мешал, а потерю она переживет.

Уже почти пережила.

Было бы намного лучше, если бы тогда, вначале, она поменьше его любила, а она любила сильно.

Дунька наклеила последнюю полоску пластыря, отнесла в корзину испорченный свитер, а мужу принесла другой. Она уже почти опаздывала и все время посматривала на часы.

– Я думаю, что тебе лучше лечь, – сказала она, обуваясь. – Я разобрала тебе постель.

– Я хочу есть, – отозвался он слабым голосом.

– В холодильнике йогурты и сыр.

– Мать не звонила?

– Вчера.

– Что ты ей сказала?

– Как обычно, – ответила Дунька, застегивая шубу. – Что ты у любимой и чтобы она звонила тебе на мобильный.

Вадим жалобно выругался себе под нос. Мать тоже подвела его. Подвела в самый последний момент, а он так на нее надеялся!

Если бы отец был жив, он бы его понял – в конце концов, сын пошел именно в него, творческая, одаренная, незаурядная личность, – и остальным, ползающим по земле, не объяснить, что чувствует тот, кто летает!

– Если будешь уходить, – громко сказала из коридора жена, – поставь квартиру на охрану.

– Ты что? Дура? – обиженно крикнул он. – Я ранен, болен, куда я пойду?!

– Не знаю, – хладнокровно ответила Дунька, заглядывая в кухню. Где-то здесь она оставила сумочку. – Куда хочешь. Пока.

Вадим ничего не ответил, лишь поднялся с высокой табуретки, покачнулся так, чтобы она видела, и схватился рукой за стойку.

– Смотри не упади, – предупредила жена довольно равнодушно и скрылась. Он подождал, пока за ней закроется дверь.

Металлический лязг, чуть-чуть смягченный обшивкой, поворот ключа. Он еще постоял, прислушиваясь.

Грохота лифта из-за тяжелых дверей слышно не было, и Вадим, бросившись в коридор, приник ухом к двери и некоторое время стоял так, а потом перебежал к окну.

Она выскочила из подъезда – в развевающейся шубе, с сумкой на отлете, и, семеня на высоких каблуках, побежала к своей машине.

Вадим смотрел из-за шторы, даже дыхание затаил, хотя его дыхания она никак не могла услышать.

Машина ожила, мигнула фарами, «дворники» обрушили со стекла пласт утреннего снега. Ева со щеточкой в руках несколько раз обежала вокруг – вот-вот упадет на льду! Но нет, не упала, удержалась, села в кабину, захлопнула за собой дверь и неторопливо двинулась с места.

Вот бабы, а? В воде не тонут, в огне не горят и на льду не падают. Как просто и прекрасно стало бы жить, если бы мир был устроен по-другому, без баб!..

Вадим еще некоторое время постоял в тишине и безопасности собственной квартиры, потом вернулся на кухню, проворно затолкал себе в рот сразу несколько кусков колбасы, прожевал, бессмысленно глядя в стену, и пошел в ее комнату.

Он должен найти. У него много времени, до самого вечера. Он непременно найдет.

Он постоял, приготовляясь к нудной и рутинной работе. Потом со вздохом распахнул гардероб и стал по очереди вынимать из него аккуратные стопки барахла.

Обыск так обыск.

Зевая и проклиная все на свете, Белоключевский притащился на кухню, когда Лиза уже приготовила завтрак.

– Доброе утро.

– Утро добрым не бывает, – отозвался он и немедленно ушел куда-то в сторону ванной. Вернулся по-прежнему злой, как собака, но все же несколько посвежевший.

– Кофе?

Он кивнул молча.

«Ого, – подумала Лиза, – каковы мы по утрам!.. Невесело нам. Скверно. Не кантовать».

Она сунула ему под нос кружку с кофе, подвинула сахарницу и молоко. На молоко он посмотрел как на личного врага, а сахару насыпал пять ложек, она считала.

Он хлебнул и почти зажмурился. Темные ресницы сошлись.

В большую тарелку Лиза выложила сказочной красоты яичницу, украшенную листиком петрушки, с треугольничком черного хлеба, только что разогретым в печке, и уселась напротив, чувствуя себя образцовой женой. Это было странное чувство, и очень хотелось, чтобы он оценил ее усилия.

Он оценил.

– А сгущенки нету? – спросил с надеждой и еще отхлебнул из кружки.

Лизе стало смешно. Она полезла в холодильник, достала бело-синюю банку, приготовленную, чтобы тридцать первого декабря выпекать торт «Прага», открыла и поставила перед ним. В свой кофе, сдобренный пятью ложками сахара, он от души налил сгущенки, помешал, опять хлебнул и на этот раз улыбнулся. Впервые за утро.

– Ну как? – спросила Лиза. – Хорошо пошло?

Он кивнул, явно не собираясь разговаривать, и потянул к себе яичницу. Листик петрушки моментально выкинул, зато хлеб быстро съел и посмотрел вопросительно. Лиза встала и положила ему два оставшихся куска.