Олигарх с Большой Медведицы

– Мне наплевать на марку его машины и на цвет тоже, – невозмутимо сказал Белоключевский. – Меня больше интересуют колеса. Днище, может быть. Брызговики.

– Дима, при чем тут брызговики?!

– Да, – согласился Белоключевский, – брызговики действительно ни при чем, пожалуй. Шины нужно посмотреть.

– Зачем?! Или ты все протекторы на свете знаешь по рисунку и умеешь их друг от друга отличать?!

– Я не знаю никаких протекторов, но мне надо посмотреть шины. Они теплее, чем брызговики и днище, на них, может быть, еще что-то осталось.

– Что?!

Он сбоку посмотрел на нее и промолчал.

– Я сначала проверю, ладно? А где сейчас твой зять?

– Дунька говорит, что дома. Он приехал только утром.

– А ты знаешь, где она живет?

– Дим, ты что? Сумасшедший?! Конечно, я знаю, где живет моя сестра!

– Тогда сначала заедем к ней, – решил Белоключевский. – Покажешь мне машину вашего Ромео.

Примерно в середине дня Александра поняла, что так больше продолжаться не может.

Следовало что-то делать, но она решительно не знала – что.

Поговорить с матерью? Бесполезно. Та ничего не поймет и ничем не поможет.

Поговорить с Фионой? Та все поймет, но вот захочет ли помочь? Вряд ли, вряд ли…

Правда, если правильно представить дело, у старухи не будет другого выхода. Все-таки честь семьи и разные другие глупости, на которых она помешана.

Мать тоже всю жизнь делала вид, что ее интересуют честь и семейные ценности, но Александра отлично знала цену материнским нравоучениям!

Александра небрежно поболтала ложкой в чашке, так что желтые брызги полетели на стеклянный стол. Небрежность была вполне позволительной, потому что все отлично знали, что Александра «не приспособлена к быту». Федор Петрович, кушавший напротив жидкий чаек, посмотрел на нее с доброй улыбкой. Александра ответила ему такой же.

– Вы что-то похудели в последнее время, Александрин.

– Мне скучно есть, – призналась Александра. – А вам разве нет?

Федору Петровичу стыдно было признаться в том, что есть ему вовсе не скучно, и он решил не признаваться.

– Что же вы? Без сахара даже? Подать вам сахарку? Александра ему улыбнулась.

Она знала, что на всех мужчин, работающих в галерее, она производит одинаковое впечатление – нежной, ни на что не годной, застенчивой девочки, погруженной в книги и в себя – отчасти. Всем хотелось ее жалеть и опекать.

Вот только жениться на ней никому не хотелось, а это было неправильно! Александре давно пора было замуж – двадцать пять лет, шутка ли! Не то чтобы она была готова выйти за Федора Петровича, но хоть за кого-нибудь уже выходить надо!

Вадим все испортил.

Они были предназначены друг для друга – он и она. Он художник, она искусствовед. Для нее искусство – вся жизнь, и для него тоже. Они идеально подошли бы друг другу, с их тонкостью, особым мироощущением и восприятием окружающей грубой действительности, а он обошелся с ней так… чудовищно!

Он женился на грудастой, ногастой, громкоголосой, курящей карьерной стерве, у которой оказалась такая же сестрица, и вдвоем с сестрицей они увели из-под носа у Александры то, что предназначалось именно ей. Почему-то именно сестрицу Александра ненавидела особенно остро, а с тех пор, как узнала, ненависть стала совершенно невыносимой.

Узнала Александра случайно.

Она подслушала разговор двух старух – матери и Фионы. Они редко секретничали – Фиона никогда себе не позволяла никакой ненужной «близости» с прислугой, хотя всегда подчеркивала, что мать не прислуга, а «коллега», но Александра отлично знала цену ее словам. У Фионы никогда не было никаких подруг и не могло быть – все по сравнению с ней были плебеями и простолюдинами! – и ей не с кем было «поделиться»!

Они пили чай – мать и Фиона. Вернее, пила Фиона, а мать только подливала ей и слушала, из-за ее плеча.

– Я и не знала, – говорила Фиона приглушенно, – если бы знала, никогда так не поступила бы.

Он был другим, это потом все началось. Разлад и все прочее.

– Нельзя было ему отдавать, – прошелестела в ответ мать.

– Да я и предположить не могла!.. А дома у себя держать после экспертизы стало опасно, ведь о ней узнали эксперты, могли воров навести. В банк сдавать на хранение я побоялась, в нашей стране все банки ненадежны.

Пауза, вздохи, звон ложечки о тонкий китайский фарфор. Фиона Ксаверьевна в разное время суток принимала чай только из определенного фарфора. Утром английский, в двенадцать часов – китайский, в пять опять английский.

Александре казалось, что вся жизнь Фионы только и состоит в исполнении правил, поддержании внешней формы, которую она сама для себя определила как «правильную»!

– Как я могла допустить, – вдруг почти в полный голос сказала Фиона, – чтобы она ушла из семьи!..