Олимп иллюзий

– Только голубая тропинка лунного тихо, как чу?

– Тогда и козырьки крон и строгие, как сторожа, деревья.

– В просветах за черными их силуэтами на синем Млечный Путь.

– Ну и что, что наебали, – пожал плечами Дон Хренаро.

И, присев над мотоциклом, подтянул задние гайки переднего тормоза бесстрашных.

Топливо было в баках, конечно же, А-93. Все честно, без размесов, без спекуляций и эякуляций над радужно-гнойными идеалами правильного письма, все по-честному.

– А если они догадаются? – все же спросил на всякий случай Дон Мудон.

– Ни хуя они не догадаются, – сказал Дон Хренаро. – Только не ссать в бензин.

– Пригодится из колодца напиться?

– Я тебя знаю, стоит отвернуться.

– Дон Хренаро, неужели ты обо мне такого плохого мнения? – расхохотался Дон Мудон.

А Дон Хренаро вынул из бака заправочный, хуй его знает, откуда взявшийся пистолет.

И уже готовы были кровяные мотоциклы завестись с пол оборота, стоило кому-то свыше изречь гортанный изыск. Как…

– Переночуем? – спросил вдруг почему-то Дон Хренаро.

– Замужем, – согласился Дон Мудон.

Ночь тихо заблестела на поляне. Чуть ниже, по дороге, где лес поднимался, оттачивая выпью синь (а что, разве выпь не птица?), как флаги реяли и бесшумно развевались поверх лохматых ночные молчания тишины. Знобило филином и совой, и уже отпускало, как будто светился на вылете – найди где – звездный час. В кончиках пальцев как Большой Медведицы, так и Малой стояла Полярная звезда.

– Слышишь, поворачивается? – прислушался к скрипу Дон Хренаро.

Он был склонён в перпендикуляре прислушиваний, и Дон Мудон ясно увидел его на картине ночного. В правом нижнем углу, как по диагонали, когда вскидывается проблеск.

– Надо ехать, – тревожно сказал дон Хренаро.

– Мы же хотели переночевать?

– Нельзя кроватей.

– Анзер не ждет.

– Анзер? Ты сказал – Анзер?

– А ты что думал?

– Это ты думал, что только Шанхай.

– Но Дока не обманешь.

– А при чем здесь Док?

– Потому что ты и есть Док.

– Послушай, Дон Хренаро… Если я Док, то ты…

Дон Хренаро нахмурился. Он должен был нахмуриться в тени самого темного из деревьев, в ночи, в том дупле скрытого до пуповины ребенка, которого уже хотели купать в эмалированной ванночке, поставив ее на горящий примусный газ, – а он еще не родился. Влажный мокрый и окровавленный он лез через матку, расширяя себе проход теменем с редкими золотистыми волосинками, зализанными предродовыми водами, отошедшими и ушедшими издалека, как очки для компьютерной близи.

– Мистическая саса, – прошептал Дон Мудон губами леса, скрытых караулящими карликами пней и белых гандикапных грибов.

Длинная полуразлагающаяся гадюка с желтыми злыми треугольниками глаз уже выползала на дорогу.

– Пс-сс, фельдфебель, – усмехнулся Дон Хренаро. – На время операции звать Романом.

– А если не получится?

– Дон Мудон, ты же и есть хлеб и вино. Так притворись же. Разве ты не знаешь истину? Как будто.

Гадюка зашуршала и поползла, оставаясь как будто на месте. Она была уже совсем близко, уже можно было наклоняться, и хватать ее, и подбрасывать, и ловить ртом и глотать, проглатывая на самую глубину горла, в звенящее голубым кефиром сердце, куда она, соскальзывая, уже устремляла бы свою треугольную голову с кривым острым зубом, исполненным синего красивого яда, но это было бы ошибкой, поддельным деланием, всего лишь задевшим за звезды, а надо было действовать наверняка. Дон Хренаро все знал очень, очень, очень, осень, а не очень, ведь это было лето, сезон в аду, и значит, все-таки очень – хорошо. Как разрешение в жару и бородатое бросание с мостков в ледяную воду озера. И потому, что он не утонул, а, схватив за хвост вспенившуюся и обнажившуюся вдруг змею, вывинтил ее в воздухе и, раскрутив по орбите, забросил в зашуршавшие и побежавшие, как голой золотой жопой, кусты.

– Кончай наяривать, поехали, – закричал тогда Дон Мудон, усаживаясь на понное и нипельное и дергая кикстартер гнезда с двумя дикими птенцами-газами, которые тоже были те самые неистовые ангелы-глаза, изображенные Леонардо и Боттичелли.

И тогда Звезда Утренняя и Вечерняя заблестела на горизонте.

Глава 9 Приближение к дону Хренаро

Роман падал в шахту, в которую его сбросил Док. Это была славная шахта, пробитая сквозь антрацит гордыни, где внизу уже блестел добрый Люцифер. Это блестел его левый глаз, глаз лакея и старика, прислуживающего гордецам и освобождающего, как пенный из серии огнетушительных аплодисментов, каркающих летающих пизд, стареющих карликов молодежного жюри и прочая, прочая.

И здесь никогда не было Беатриче. Роман знал, что ведь она же не рыба, клюющая на вокзал.