Олимпийский диск

Не только Евтелид, но и твердолобый беотиец Патайк из Теспиев понял, в чем дело. Гомер первый говорит об играх, ему известны все виды спорта, а то, что он не был дорийцем... ах, это ясно, как божий день, клянусь Зевсом! Яснее ясного, что дорийцы не могли придумать гимнастику.

- Прекрасно, Грил, прекрасно.

- Ты нас абсолютно убедил!

- Не записывайся на кулачный бой. Жаль будет, если кто-нибудь расшибет тебе голову.

- Ты словно положил нас всех на обе лопатки!

Его похлопывали по плечу, ерошили волосы, удовлетворенные блеском его ловкого, убедительного вывода, который с помощью двух вопросов и двух фраз вылетел бесшумно, как стрела, повисшая в просторе неба.

Грил подошел к Евтелиду.

- Хочу тебе сказать еще одно: вы, спартанцы, ничего не значите в гимнастике. Лет сто назад во всем были первыми, а теперь у самой захудалой страны больше победителей, нежели у вашей великой Спарты. Вы погрязли в старом времени и теперь никогда не сдвинетесь с места. Эфоры[17] запрещают вам вести кулачные бои, участвовать в панкратии[18]. Почему? Они знают: вы ни на что не способны, любой одолеет вас. Они оставили вам только обычную потасовку. Ты, возможно, еще что-то значишь, но, вероятно, далеко не столько, сколько твой предок или тезка, этот великолепный Евтелид, единственный из всех мальчиков победитель в пентатле.

Грил произнес свою тираду с поразительной страстью, Евтелид потемнел от ярости.

- Это мы-то ничего не значим? Клянусь Диоскурами[19]! - воскликнул он. Ты еще убедишься в своей неправоте! Ты правильно сделал, собираясь участвовать в вооруженном беге. Тренируйся, тренируйся, чтобы вовремя унести ноги от моего копья!

Сойдясь лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, они выкрикивали угрозы, смысла которых никто не понимал. Вокруг возникло замешательство, многие поддались этой вспышке ненависти. Одни симпатизировали Афинам, другие Спарте. Эта малая горстка представляла собой все бурное многообразие греческого мира, по сто раз на дню ругаясь друг с другом из-за таких вещей, которые еще разъединяли их предков на протяжении нескольких поколений, они высмеивали наречия и обычаи, спорили из-за богов и героев, а в такую минуту, как эта, в борьбу вступала сама история их городов, не разрешенные распри, а над всеми этими волнениями звенели мечи надвигающейся войны.

Сотион стоял в стороне, скрестив руки. Он впервые попал в Элладу и, если не считать нескольких дней пути из Патр в Элиду, нынешнее утро было первым днем его пребывания на древней земле. Почувствовав свою отчужденность, он обрел опору в своем родном городе, который возник перед ним, как мираж в пустыне.

В полукруге холмов Тарент раскинул все свои улицы, сбегающие к пристани. Вытянувшийся полуостров отгораживает город от открытого моря, впуская его через узкий пролив. Тысячи лодок кружат в заливе, рыбаки, наклонившись через борт, выбирают сети с богатым уловом. В другом месте шесты, вбитые в морское дно, указывают скопления пурпурных моллюсков. Возле дамб замерли суда со свернутыми парусами, и Сотион, родившийся всего на расстоянии полета диска от порта, видит себя, как он пересчитывает их мачты и по разным изображениям на носу - по грифам, птицам, богам, сфинксам угадывает, откуда именно они прибыли. А вот речка Галез, темнеющая среди желтых полей. За первым ее поворотом, вне города, высится памятник Фаланту, основателю Тарента.

Сотион так и не смог до конца разобраться в этой истории про первую Мессинскую войну и какой-то заговор, и про то, как все провалилось, так как Фалант не прикрыл голову шлемом, что должно было служить условным сигналом, и про людей, ринувшихся к святыням, к алтарям взывать о милосердии, и про других, покидающих страну, и женщин, всегда называемых "девицами", хотя у них имелись дети, - все это сплелось в какой-то кошмарный клубок насилий и несчастий, и только одно не вызывало сомнений: корабль, после страшной бури почти разбитый, входит в благословенный пролив, Фалант сходит на берег и, поцеловав землю, объявляет ее своей.

Фалант был из рода Гераклитов, весь его отряд составляли спартанцы, спартанская кровь течет и в жилах Сотиона. Но ни одна жилка в нем не дрогнула, когда Грил оскорблял Евтелида. Спокойный и равнодушный, следил он за этой ссорой, словно живое воплощение Тарента, взиравшего через свой залив на бурю, которая не в состоянии ворваться в бухту. Наконец он крикнул им, словно со сторожевой вышки иного мира:

- И долго вы намерены лаяться?