Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

В первое время в дом вносила оживление Алиса со своими детьми. Но молодой вдове совсем не нравилось жить на острове под надзором старой любовницы своего свекра. Алиса Гюго была славной и хорошей женщиной. Разве можно ее винить за то, что она скучала? Жюльетта, говоря о ней, становилась желчной. Жюльетта – Виктору Гюго, 8 сентября 1872 года: «Никто, кроме нас, не находит прелести в спокойной и милой прогулке по этому чудесному острову…» Прошел всего лишь месяц, а Алиса решила увезти своих детей в Париж. Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 27 сентября 1872 года: «У меня сердце сжимается при мысли о том, что ты будешь страдать, разлучившись с ними… Я люблю тебя, но прекрасно понимаю, что этого недостаточно, – ты все-таки будешь теперь самым несчастным из отцов…»

Первого октября Франсуа-Виктор (больной туберкулезом), Алиса, Жорж и Жанна отправились во Францию. Записная книжка Гюго: «Они садятся в экипаж… Я целую Жанну, она удивлена и говорит мне: „Папапа, садись с нами!“ Я закрываю дверцу. Экипаж трогается. Я следую за ним до угла улицы. Все исчезает. Тяжело на сердце». 15 октября: «Я не имею известий о моих малышах. Разлука с ними укоротит мне жизнь. Но в этом нет большой беды…» 3 ноября: «Письмо от Алисы. Виктор серьезно болен. Тоска гнетет меня…»

Поль Мерис и Эдуар Локруа торопили его возвратиться в Париж, чтобы заняться там политической деятельностью. Но он был убежден, что спасением для него является только Гернси: «Здесь я за неделю сделаю больше, чем в Париже за целый месяц». И качество не уступало количеству. Когда умер «добрый Тео», Виктор Гюго написал в своей «Надгробной элегии» несколько самых прекрасных строф во всей французской поэзии:

Поэт и друг ушел от нашей черной яви,
Покинул суету, чтоб вечно жить во славе.
Я кланяюсь тебе у входа в этот склеп.

И я – вслед за тобой. Не затворяйте входа.
Здесь исключений нет, так требует природа;
Все будут скошены – закон неумолим!
Сойдет во мглу, куда, бледнея, мы спешим,
Весь наш великий век и все его титаны.
Чу! Гулом полнятся материки и страны:
То рушатся дубы, стволов растет гора
Для погребального Гераклова костра[233].

Вот оно, высшее, несравненное мастерство. Жюдит Готье – Виктору Гюго: «Спасибо, дорогой мэтр. С тех пор как он ушел от нас, это для меня первая радость… Как он был бы счастлив, увидев эти строки, почесть, которую бог воздал ученику. Но стихи написаны не вашим, дорогим для меня почерком. Не пришлете ли мне саму рукопись?..» Виктор Гюго – Жюдит Готье: «Мадам, шлю рукопись… Дорогой всем нам и тонкий поэт, который был вашим отцом, вновь оживает в вас. В поисках идеала он создал вас, вас, которая как женщина и светлый ум – воплощение совершенной Красоты. Целую ваши крылышки…» Последняя фраза вносит в письмо интимную нотку.

Никогда, ни над одним романом, он не работал с таким упоением, как над «Девяносто третьим годом». Записная книжка Гюго, 21 ноября 1872 года: «Сегодня начинаю писать книгу „Девяносто третий год“ (первую главу). У меня в моей „хрустальной комнате“ перед глазами портрет Шарля, портреты Жоржа и Жанны. Я взял новую хрустальную чернильницу, купленную в Париже, открыл новую бутылочку чернил и налил их в новую чернильницу; взял пачку „полотняной“ бумаги, специально купленной для этой книги; взял доброе старое перо и начал писать первую страницу…» 16 декабря: «Теперь я буду писать не отрываясь, все дни без перерыва, если на то будет Божья воля…»