Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Да, друг мой, гений ваш поистине велик,

И ваша мысль сильна, как мощный глас пророка;

Все преклоняемся мы перед ней глубоко,

Как бурей согнутый, склоняется тростник.

Но вы к нам так добры, как будто каждый миг

Боитесь чем-нибудь поранить нас жестоко,

И дружески следит внимательное око,

Чтоб для обид у нас и повод не возник.

Так воин, весь в броне, суровый, медноликий,

Увидев малыша, зашедшегося в крике,

Его сажает в свой пробитый, старый шлем,

Столь бережно подняв рукою загрубелой,

Что не сравниться с ним кормилице умелой

Иль нежной матери, заботливой ко всем.

Право, кажется, что эта чувствительная душа, трепещущая, подобно листве серебристого тополя, при малейшем ветерке, расцвела тогда в тепле внимательной и снисходительной мужской дружбы. Впервые в своей жизни Сент-Бев, благодаря близости с супругами Гюго, вошел в содружество людей и уверовал, что теперь он спасен от одиночества и томительных размышлений о самом себе.

2. ДОРОГУ ТЕАТРУ!

На "Эрнани" я надевал не красный жилет,

а розовый камзол. Это очень важно.

Теофиль Готье

Тысяча восемьсот двадцать девятый год был для Виктора Гюго, всегда большого труженика, одним из наиболее плодотворных. Он начал "Собор Парижской Богоматери", написал много стихов, а главное, решил завоевать театр. "Кромвель" не был поставлен на сцене, но кружок романтиков справедливо полагал, что теперь публика требует нечто иное, чем псевдоклассические трагедии. Что Корнель и даже Расин были великими драматургами - это отрицали только фанатики. Но их гений слишком уж подчинялся условностям: три единства, сюжеты античные или восточные, сны или "узнавание", благородный язык - словом, все те правила, которые в XVIII веке, в руках менее могучих, породили скучные и однообразные пьесы. "Полагалось, - говорил Альфред де Виньи, - изображать в прихожих, которые никуда не вели, персонажей, которые никуда не шли, говорили о немногих вещах, выражали неопределенные мысли, изъяснялись туманными притчами, слегка были волнуемы вялыми чувствами, безмятежными страстями и кончали на сцене изящной смертью или фальшивым вздохом. О, ненужная фантасмагория! Тени людей и тень природы! Пустопорожнее царство!.."

Убегая от скуки таких "бесчувственных" пьес, публика стала увлекаться мелодрамой. Пиксерекур, этот Шекспир бульварных театров, дал ее рецепт: герой, героиня, предатель, шут, и задолго до предисловия к "Кромвелю" уже соединял гротескное и трагическое. Сам великий Тальма Говорил Ламартину: "Не пишите больше трагедии, пишите драму" - и просил Дюма: "Поторопитесь, постарайтесь написать еще в мое время".

В 1822 году директор театра Жан-Туссен Мерль, человек предприимчивый, выписал труппу английских актеров, чтобы играть Шекспира, и натолкнулся на яростное сопротивление либералов. Людовик XVIII слыл сторонником Англии, этого оказалось достаточным для того, чтобы "Макбета" освистали. На афишах Мерля весьма неловко возвещалось: "Отелло", трагедия знаменитого Шекспира, в исполнении верноподданных его величества короля Великобритании". Партер кричал: "Прочь чужестранцев! Долой Шекспира! Это пособник Веллингтона!" Мерль капитулировал, и только в 1828 году в Париже снова увидели английскую труппу. К тому времени атмосфера изменилась, а труппа приехала превосходная: Кин, Кембл и очаровательная Гарриет Смитсон. Успех был так велик, что не одному писателю захотелось переложить Шекспира стихами на французский язык. Эмиль Дешан и Виньи совместно переложили "Ромео и Джульетту", а Виньи после постановки "Отелло" принялся за "Венецианского мавра", несомненно прибегая в переводе к помощи своей жены, англичанки.

Гюго еще в 1822 году извлек из романа Вальтера Скотта "Кенилворт" пьесу "Эми Робсар". Он держал эту пьесу в ящике стола, потом переделал ее, но сам не верил в ее достоинства. Когда наконец в 1828 году ему удалось поставить ее в Одеоне, он решился на эту авантюру лишь под именем своего шурина Поля Фуше, хотя тому только что исполнилось тогда семнадцать лет и он не проявлял никакого восторга перед такой затеей. В январе 1828 года он писал Виктору Гюго: "Через несколько дней дают злосчастную "Эми Робсар", и для меня из этого дела получится только то, что я прослыву "подставным лицом и заместителем". Не везет некоторым людям..." Пьесу публика встретила чрезвычайно плохо, и Гюго благоразумно отрекся от нее.

Виктор Гюго - Виктору Пави, 29 февраля 1828 года:

"Вы знаете о маленькой беде, случившейся с Полем. Это очень маленькое несчастье... В подобных обстоятельствах мне следовало бы его выручить. Ведь я-то и принес ему несчастье. Клика интриганов, освиставшая "Эми Робсар", полагала, что отраженно она освистывает и "Кромвеля". Впрочем, не стоит и говорить об этих жалких и обычных кознях..."

Пожалуй, лучше было бы вообще не заговаривать об этом.