Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

И я постичь хотел, зачем творец вселенной

Так нераздельно слил, отняв у нас покой,

Природы вечный гимн и вопль души людской

[Виктор Гюго, "Что слышится в горах" ("Осенние листья")].

Только детская вера его дочери Леопольдины еще связывает отца с его былыми настроениями, и для этой серьезной девочки с худеньким личиком он пишет стихотворение "Молитва обо всех":

О нет, не мне, мой ангел милый,

Молиться за других людей,

За тех, чей дух ослаб унылый,

За тех, кто хладной взят могилой

Опорой многих алтарей!

Не мне, в ком веры слишком мало,

О человечестве скорбя,

За всех молиться! Пусть сначала

Хотя бы рвения достало

Мне помолиться за себя.

Осенние листья, преждевременно осень пришла. Душа живущего меняется. "В путь двинувшись, блуждает человек, сомнения охватывают ум. И остаются на колючках вдоль дорог - от стада - клочья шерсти, а от человека - обрывки добродетели людской". Никто лучше Сент-Бева не сказал о волнующей красоте и болезненном скептицизме этих стихов: "Смелая доверчивость юности, пламенная вера, девственная молитва стоической и христианской души, поклонение одному-единственному кумиру, таинственно сокрытому плотной завесой, легкие слезы, твердые речи, врезавшиеся в память, как четкий контур, как энергичный профиль отважного подростка, - все это сменилось горьким и правдивым признанием крушения своей жизни, невыразимой грустью прощания с быстролетной юностью, с ее волшебными дарами, которых уже ничто не возместит; вместо любви к женщине теперь любовь отца к своим детям; новые радости, которые дарят ему эти шумные создания, играющие, бегающие перед ним, но и омрачающие тенью заботы отцовское чело и унынием его душу; слезы... теперь уже почти невозможно молиться за себя, трудно на это осмелиться, да и веришь в Бога очень смутно; головокружительные мечты, но стоит предаться им, перед тобой разверзается пропасть; темнеет горизонт, пока ты поднимаешься в гору; сдают силы, и ты смиренно поникаешь головой, словно признаешь, что судьба тебя победила; торопливо бегут слова, их много, много, как будто срываются они с уст сидящего у огня старца, рассказывающего о своей жизни, между тем в тональности стихов, в ритмах столько разнообразия, столько прелести, столько искусства, четкости и мужественной силы, и сквозь слова слышны быстрые аккорды, как будто пальцы по привычке пробегают по струнам, но звуки эти не искажают глубокого и строгого основного тона сетований".

Сент-Бев знал тайную причину этих упорных, монотонных сетований и удивлялся, а быть может, завидовал, видя, что поэт приемлет и тоску и сомнения с мрачным и возвышенным философским спокойствием. "О какой странной душевной силе это свидетельствует!.. - говорит он. - Нечто подобное можно найти в мудрости царя Иудейского". Он прав. В этом спокойствии, без надежды и без возмущения, есть некоторое сходство с величавой тоской Екклезиаста. Но у Гюго основой смирения был поэтический гений. Как небесные аккорды "Реквиема" поднимают человеческие души над скорбью, подчиняя погребальные вопли музыкальной гармонии и чистоте, так и Виктор Гюго, утратив великое счастье любви и великую радость дружбы, преодолел горечь, излив ее в стихах совершенной и вместе с тем простой формы. Не менее удивительно и то, что Сент-Бев сумел преодолеть свою злобу и признал совершенство прекрасного произведения искусства. В этих печальных стихах грусть об умершей дружбе, о любви, тронутой тлением, и светлое сознание, что краски осени еще богаче, чем краски весны, и что искусство, подобно природе, обращает изменчивое в вечное.

На экземпляре "Осенних листьев", подаренном Сент-Беву, Гюго написал: "Верному и доброму другу, несмотря на дни молчания, которые, подобно непреодолимым рекам, разделяют нас".

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЛЮБОВЬ И ПЕЧАЛЬ ОЛИМПИО

1. КОРОЛЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Ненависть низвергается на меня потоком...

Виктор Гюго