Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Но Лакруа, наживший состояние на «Отверженных», был настороже. Его настойчивость восторжествовала. Бывает такой поток неудержимого красноречия, хвалебного и молящего, перед которым не устоит ни один писатель. Гюго уступил и продал Лакруа две готовые книги: «Песни улиц и лесов» и «Труженики моря» за сто двадцать тысяч франков. Тотчас же два издателя газет — Мило («Ле Пти Журналь» и «Ле Солей») и Вильмесан («Эвенман») — попросили разрешения напечатать роман фельетонами. Мило предложил пятьсот тысяч франков, прибегнув притом к воздействию на чувства:

«Предоставив человеку, купившему за десять сантимов газету, возможность прочесть главу вашего романа, вы окажете большое благо народу; ваша книга станет общедоступной. Каждый сможет ее прочитать. Мать семейства, и рабочий в городе, и крестьянин в деревне смогут, не отнимая куска хлеба у своих детей, не лишая стариков родителей вязанки дров, дать окружающим свет, утешение и отдых, которые принесет им чтение вашего замечательного романа…»

Гюго отказал:

«Свои доводы я нахожу в совести литератора. Именно совесть, как бы я об этом ни сожалел, обязывает меня стыдливо отвергнуть полмиллиона франков. Нет. „Труженики моря“ должны быть напечатаны только отдельной книгой…»

Роман был издан отдельной книгой.

Франсуа-Виктор Гюго — отцу:

«Ты пользуешься огромным всеобщим успехом. Никогда я не видел такого единодушия. Превзойден даже успех „Отверженных“. На этот раз властитель дум нашел достойного читателя. Тебя поняли, этим все сказано. Ибо понять такое произведение — это значит проникнуться чувством восторга. Твое имя мелькает во всех газетах, на всех стенах, во всех витринах, оно у всех на устах…»

Благодаря Гюго спрут вошел в моду. Ученые, к которым обратились журналисты, не считали его опасным. Этот спор способствовал успеху книги. Модистки выпустили новый фасон шляпы «спрут», предназначенный для «тружениц моря», иначе говоря, для элегантных дамочек, которые ездили на морские купания в Дьепп и в Трувиль. Рестораны предлагали «спрут по-коммерчески». Водолазы выставили живого спрута в аквариуме, в доме Домеда на Елисейских Полях. Госпожа Гюго писала из Парижа своей сестре Жюли Шене:

«Все здесь уподобляется спруту. Почему мой муж, увы, для моего сердца остается гернсийским спрутом?»

Газета «Солей», перепечатывавшая роман фельетонами, благодаря этому увеличила свой тираж с двадцати восьми тысяч до восьмидесяти тысяч экземпляров, хотя роман уже был издан до этого отдельной книгой. Пресса осмелилась выразить свое восхищение романом. Он не возбуждал политических споров. Человек в нем боролся лишь со стихией.

«Здесь, — писал молодой критик Эмиль Золя, — поэт дал волю своему воображению и своему сердцу. Он больше не проповедует, он больше не спорит… Мы присутствуем при грандиозном сновидении могучего мыслителя, который сталкивает человека с бесконечностью. Но достаточно одного вздоха, чтобы сразить человека, одного легкого дыхания розовых уст…»

Золя ясно определил, какой мыслью был увлечен автор.

«Я хотел прославить труд, — писал Гюго, — человеческую волю, преданность, то, что делает человека великим. Я хотел показать, что более неумолимым, чем бездна, является сердце и что если удается избегнуть опасностей моря, то невозможно избегнуть опасностей женщины…»