Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Ужель, о светоч мой, незыблемый и вечный,
Смутил вас светлячок, мгновенный, быстротечный?
Бояться ль неземной божественной красе
Земной красы? О нет! Созданья эти все
Как вешние цветы, они столь эфемерны!
Их краски, аромат — непрочны и неверны.
Погожий майский день им жизнь подарит вдруг,
Глаз радуют они, расцвечивая луг,
Но несколько лишь дней, — и нет уж их в помине.
Не подобает вам, владычице, богине,
К ним ревновать! О нет! Такая мысль смешна.
Свет дней моих — лишь вы! Любовь — лишь ты одна!..
Так будь спокойна. Нет причины для тревоги.
Победно царствуя в лазоревом чертоге,
Ты солнцем чувств моих владеешь навсегда,
И если беглый луч коснется иногда
Смиренного цветка, — в том нет тебе угрозы.
Небесная звезда, тебе ль страшиться розы?[221]

Жюльетта была «поражена, взволнована до глубины души, и все же почувствовала боль, словно какое-то острие насквозь пронизало мне сердце», — добавила она. Да если б похождения ее престарелого возлюбленного давали ему счастье! Но ведь этого не было.

Жюльетта — Виктору:

«Ты любишь романчики, какие бы они ни были, даже случайные. А ведь потом приходит отвращение, неприятности в твоей жизни и терзания моего сердца… Сколько ты ни бросай и свое и мое счастье в эту бочку Данаид, никогда тебе не наполнить ее достаточно, чтобы найти хоть каплю такого наслаждения, которым ты жаждешь упиться. Ты несчастлив, мой бедненький, чересчур любимый мой, и я не более счастлива, чем ты. Ты страдаешь от жгучей язвы влечения к женщинам, и она все разрастается, потому что у тебя не хватает мужества прижечь ее раз и навсегда. А я страдаю оттого, что слишком тебя люблю. Оба мы с тобою страдаем неисцелимым недугом. Увы!..»

И действительно, и у него и у нее это было болезнью чувства и воли.

Но эротический бред не затрагивал утренних часов, посвященных работе. С самого рассвета соседи видели Гюго в его «берлоге», где он работал, стоя за конторкой, в красной куртке и в серой крылатке. Вечером в окружении друзей он был, как говорит Флобер, «обворожительным». Эдмон Гонкур, обедавший на улице Клиши 27 декабря 1875 года, вспоминает, что Гюго был в сюртуке с бархатным воротником, при свободно повязанном галстуке из белого фуляра; он рассказывает, как поэт опустился на диван и стал говорить о роли примирителя, которую он впредь хочет играть. Обед походил на угощение, которое «деревенский священник устраивает своему епископу». За столом были супруги Банвиль, Сен-Виктор, Даллоз, Жюльетта Друэ, Алиса Гюго, «прелестная, улыбающаяся, в черном кружевном платье с пышными складками… ее бесенок дочка и кроткий сынишка с бархатными глазами». Под низким потолком столовой газовая лампа обдает «таким жаром, что плавятся мозги» у приглашенных гостей. Алиса, тяготясь духотой, выражает недовольство, но Гюго преспокойно продолжает пить шампанское и беседовать, обаятельный, красноречивыми равнодушный к ощущениям других. После обеда он читал гостям свои стихи.