Оливер Твист

Судья надѣлъ черную шапочку, а подсудимый все стоялъ въ той же позѣ и съ тѣмъ же выраженіемъ. Какая то женщина на хорахъ издала восклицаніе, вызванное страшной торжественностью этой минуты; онъ быстро глянулъ вверхъ, словно досадуя на нарушеніе тишины, и съ еще большимъ вниманіемъ нагнулся впередъ. Рѣчь была торжественна и сильна впечатлѣніемъ; слова приговора внушали ужасъ. Но онъ стоялъ, какъ мраморное изваяніе, не шевеля ни однимъ мускуломъ. Его страшное лицо попрежнему было наклонено впередъ, его нижняя челюсть отвисла, а глаза пристально смотрѣли передъ собою, когда тюремщикъ взялъ его подъ руку и знакомъ показалъ, что надо уходить. Онъ безсмысленно осмотрѣлся вокругъ и повиновался.

Его повели черезъ находившуюся подъ залой суда комнату съ каменнымъ поломъ. Тамъ нѣкоторые узники ждали своей очереди, а другіе бесѣдовали съ знакомыми, толпившимися за рѣшеткой, которая выходила на открытый дворъ. Тамъ никого не было, кто пришелъ бы поговорить съ нимъ; но когда онъ проходилъ мимо, то арестанты отхлынули въ сторону, чтобы его лучше могли разглядѣть люди, прильнувшіе къ желѣзнымъ брусьямъ. И его осыпали бранными словами, принялись гикать, свистать. Онъ погрозилъ имъ кулакомъ и хотѣлъ плюнуть въ толпу, но его проводники увлекли его дальше черезъ темный корридоръ, освѣщавшійся нѣсколькими тусклыми лампами, внутрь самой тюрьмы.

Здѣсь его обыскали, чтобы при немъ не оказалось средствъ предупредить приговоръ закона; по совершеніи этого, его повели въ одну изъ камеръ для осужденныхъ и оставили его тамъ одного.

Онъ сѣлъ на каменную скамью, находившуюся противъ двери и служившую въ то же время кроватью. Уставившись въ полъ налитыми кровью глазами, онъ попытался привести въ порядокъ мысли. Спустя нѣкоторое время, онъ началъ припоминать отдѣльные отрывки того, что говорилъ судья, — хотя тогда ему казалось, что онъ не въ состояніи ничего разслышать. Отрывочныя слова постепенно становились на надлежащія мѣста и вызывали въ памяти другія, такъ что наконецъ у него составилась цѣлая рѣчь, почти точь въ точь какъ она была произнесена. Къ смертной казни черезъ повѣшеніе — такъ она заканчивалась. Къ смертной казни черезъ повѣшеніе.

Темнота сгущалась. Онъ началъ думать о всѣхъ своихъ знакомыхъ, погибшихъ на эшафотѣ. Иные погибли благодаря ему. Они такъ быстро одинъ за другимъ воскресали въ его памяти, что онъ едва успѣвалъ ихъ считать. Онъ видѣлъ, какъ умирали иные изъ нихъ, и насмѣхался надъ ними, потому что они умирали съ молитвой на устахъ. Съ какимъ скрипучимъ шумомъ открывался подъ ихъ ногами трапъ, и какъ внезапно превращались они изъ сильныхъ и здоровыхъ людей въ болтающуюся кипу платья!

Нѣкоторые изъ нихъ вѣдь жили, быть можетъ, въ этой же кельѣ, сидѣли на этомъ же мѣстѣ. Какъ темно! Почему не приносятъ свѣта? Келья была построена много лѣтъ назадъ. Сотни людей провели здѣсь свои послѣдніе часы. Тутъ приходится сидѣть точно въ склепѣ, усѣяннномъ мертвыми тѣлами, съ мѣшками на головѣ, съ петлей, со связанными руками и съ лицами, которыя онъ узнавалъ даже сквозь это ужасное покрывало… Огня, огня!

Наконецъ, когда онъ до крови исколотилъ руки о дверь и о стѣны, появились два человѣка. Одинъ принесъ свѣчу и вставилъ ее въ желѣзный подсвѣчникъ, вдѣланный въ стѣну, а другой притащилъ съ собою матрасъ, чтобы переночевать на немъ, такъ какъ узнику больше не предстояло оставаться наединѣ.

Затѣмъ настала ночь, — темная, угрюмая, безмолвная ночь. Другимъ отрадно слышать бой башенныхъ часовъ — это напоминаетъ о жизни и о грядущемъ днѣ. Но его это приводило лишь въ отчаяніе. Протяжный звонъ каждаго колокольнаго удара казался ему все тѣмъ же низкимъ, глухимъ возгласомъ — «смерть». Что для него пользы было отъ суетни и шума веселаго утра, дававшаго о себѣ знать и здѣсь? Это былъ тоже похоронный звонъ, но заключавшій въ себѣ не только напоминаніе, но и насмѣшку.

День прошелъ. День? Не было дня, онъ промелькнулъ мимо, едва успѣвъ наступить, и снова надвинулась ночь, такая долгая и въ то же время короткая:- долгая своимъ страшнымъ молчаніемъ и короткая мимолетностью часовъ. Феджинъ то выкрикивалъ безумныя рѣчи и богохульствовалъ, то принимался стонать и рвать на себѣ волосы. Почтенные люди, его единовѣрцы, приходили молиться рядомъ съ нимъ, а онъ прогонялъ ихъ съ проклятіями. Они возобновляли свои милосердныя увѣщанія, но онъ опять отгонялъ ихъ.

Ночь съ субботы на воскресенье. Ему остается прожить еще только одну ночь. Пока онъ подумалъ объ этомъ, насталъ день — воскресенье.