Олух Царя Небесного

В Кракове он закончил гимназию. Изучал право в Вене. Адвокатская контора. Мировая война. Наступление Брусилова. Сибирь. Революция. Побег в Польшу. Война с большевиками. Чудо на Висле[73]. Ранение под Комарувом[74] (казак полоснул его саблей по лицу). Выздоровление. Работа судьей. Сентябрьская катастрофа[75]. Офицерский лагерь. Развалины Варшавы. Поиски дочери и внука. У дочери туберкулез. Повонзки[76]. Посылка из Лондона. Ордена сына[77].

Мы закончили набросок. Начали раскрашивать.

* * *

Михальский не пришел в школу. Дежурный снова стал стрелять в меня бумажными шариками. После уроков я пошел в белый дом. Постучал. Тишина. Я вышел во двор. За окном с пеларгонией по-прежнему играло радио:

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром знамя наше реет.
Оно несет клич борьбы, мести гром,
Семя грядущего сеет.
Оно горит и ярко рдеет —
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем.

По тротуару вдоль железной ограды шел наш ксендз. В правой руке он держал четки. Я догнал его около улицы Мальчевского. Услыхав мои шаги, он обернулся.

— Что случилось с Михальским?

— Он к нам уже не вернется.

— Почему?

— Уехал.

— Куда?

— В Тарнув. К тетке.

— Почему?

— Деда арестовали.

— За что?

— Он был судьей.

Со стороны костела Святого Михала подъехал трамвай, «четверка». Заскрежетали тормоза. С дуги посыпались искры. Остановка. Выходят, садятся. Дзинь-дзинь-дзинь. Уехал. Ксендз свободной рукой потрепал меня по плечу. Мы перешли улицу.

Около мясного магазина я сунул руку в карман. Полно шариков. Хорошо, что Михал — инженер.

— А есть святой Вильгельм? — спросил я.

— Вильгельм Завоеватель, — засмеялся ксендз.

— А сколько всего святых?

— О, очень много! — Он посерьезнел. — В раю все святые.

Возле костела Святого Михала он поднял руку с четками и, выпрямив два пальца, начертил в воздухе небольшой крест. Я хотел спросить, не знает ли ксендз адреса Михальских в Тарнуве, но он уже скрылся в подъезде недавно отстроенного дома. Перебирая шарики в кармане, я пошел домой.

* * *

Я думал о смерти. Впервые она появилась в гондоле под цеппелином на гладких холодных страницах немецкой энциклопедии. При русских поселилась в здании полиции на Панской напротив нас. С немцами вошла к нам во двор. Воняя карболкой, открыла дверь в квартиру. В подвале нагнулась над ведром, полным отходов. С тех пор я видел ее везде. Сидя верхом на коне, она стреляла из пистолета; сорвала у матери с ноги туфлю. Заглядывала под кровать и в мансарду. Кралась за мной по пятам, когда мы шли за стеной человеческих спин по Панской. Кашляя и харкая кровью, ворвалась на чердак. На ней был желтый галстук. Она даже в колодец влезла. После войны искала цветок папоротника и странным образом высовывалась со страниц журналов про живопись. Это она хотела утопить меня в пруду в Тшебини. Но тогда я ее не видел.

Перед отъездом в Варшаву я пошел на пруд. Изо льда торчали засохшие стебли тростника. С них капала вода. Дети катались по льду на ногах. Куда девались лягушки?

* * *

В столовой мать разворачивала пакет, завернутый в газету, на которой было крупно напечатано: АМНИСТИЯ: ИЗ ПОДПОЛЬЯ ВЫШЛО ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ. Достала коробку с древнееврейскими буквами. Маца! Улыбнулась. Можно не есть хлеба на Пасху. Рассказала мне, как ходила в синагогу на Твардой. Ужасные развалины! Разрушенная синагога. В соседнем доме давали голландскую мацу.

Перед синагогой стояли на коленях евреи, которых выпустили из России. Мать познакомилась с каким-то Кацем, Айдманом и Корнхабером, который потерял в Сибири зубы; Аврум Хоршовский показал ей отмороженные руки и рассказал, как пек хлеб из опилок. Старшина Хауптман проклинал войну в Маньчжурии. Все они собирались в Палестину. Даже Фридляндер, у которого развалился ортопедический башмак, и тот отправлялся в путь. В России все было задаром, но обуви не было. Он надеялся, что у Стены Плача встретит какого-нибудь добросердечного богача. Лянгерман, Шварц, Семиль… В устах матери эти фамилии звучали привычно.

Мать решила заштопать все носки, чтобы к празднику не осталось ничего дырявого. Велела мне вывернуть карманы. Может, протерлись. Один раз она уже их латала.

На ковер посыпались бумажные шарики.

— Что это? — спросила она.

— Шарики.

Она пошла за щеткой и совком.

Два Михала