Олух Царя Небесного

Михал искал брата. Кажется, его привезли сюда из Освенцима. Вскоре он нашел мужчину в полосатой лагерной робе, который знал Юлека. Перед самым приходом американцев был налет. Заключенные спрятались под вагоны. Внезапно поезд тронулся. Колесо размозжило Юлеку палец на ноге. После бомбежки их снова погнали на работу. Только ночью Юлек дотащился до барака. Назавтра он уже не смог подняться. Его отнесли в газовую камеру.

Мужчина в полосатой робе провел Михала по лагерю. Показал ему так называемую «установку для измерения роста», встав на которую заключенный получал пулю в затылок; так убивали русских военнопленных. Отвел в каменоломню и показал лестницу со ста восьмьюдесятью шестью ступеньками, по которым гоняли бегом заключенных с гранитными блоками, пока у тех не разрывалось сердце. Там они встретили испанца, который сказал, что в Маутхаузене погибли десять тысяч республиканцев, выданных немцам правительством Виши. Михал говорил с ним по-французски. Он учил этот язык в гимназии.

Перед крематорием заключенные по-еврейски рассказывали раввину в американском мундире, что голландцев уничтожили в газовых камерах за три дня, а евреи из Освенцима и из Венгрии неделями ждали своей очереди. Комендант Маутхаузена подарил своему сыну на день рождения пятьдесят евреев, чтобы тот научился стрелять.

Михал распрощался со своим проводником у ворот. Когда садился в машину, пан Лытек сказал ему, что только что убили коменданта лагеря, который прятался среди заключенных.

* * *

Я принес с кухни ножницы для разделки кур и взобрался на стол в столовой. Поворачивая люстру, осмотрел вблизи обе головы орла. Обхватил концами ножниц ту, у которой были сильнее выпучены глаза.

Сжимая ручки, крутил ножницы вокруг толстой шеи птицы. На коричневых перья появилась светлая царапина. Золотистая пыль сыпалась на мои ботинки и на стол. Голова начала качаться. Дернув за клюв, я отломил ее и спустился на пол. Смахнул опилки в ладонь и вместе с головой выбросил в мусор.

— Что случилось с орлом? — спросила на следующий день мать.

— Я отрезал ему голову.

— Почему?

— Чтобы была одна, как у польского.

Хотя мать и убирала по утрам всю квартиру, во вторник после обеда она еще раз смахивала с рояля пыль. Чистила клавиши сверху и с боков; при этом раздавались разнообразные звуки. Сдувала пыль с золотой стрелки метронома и протирала торчащий сзади заводной ключик.

Когда раздавался звонок (более короткий, чем пана Лытека), мать раздвигала занавески и, по привычке посмотрев на улицу, выходила из салона. На пороге еще оборачивалась, чтобы убедиться, что картина в серебряной раме висит ровно. В холле надевала туфли и открывала дверь учительнице музыки.

Учительница садилась рядом со мной. Заводила метроном. Проверяла, не напрягаю ли я мышцы, когда играю гаммы. В открытой крышке рояля я видел, как мать наклоняется к нам.

— Что с консерваторией? — шепотом спрашивала она.

— Закрыта, — вздыхала учительница. — А настройщик?

— Убежал. Видно, был немец.

В один из вторников во время урока зазвонил телефон. Мать вышла в прихожую. Я стал играть тише, но ее слова все равно заглушал метроном. Вдруг громко стукнула телефонная трубка.

— Муж звонил, — мать вбежала в салон. — Война закончилась!

Учительница отстранила меня и, растопырив над клавиатурой большие белые пальцы, заиграла полонез Шопена, с которого начинались радиопередачи.

— Рам! Пам! Пам! — запела она.

— Теперь откроют консерваторию! — сказала мать.

— С востока приедет настройщик.

* * *

После войны начались уроки рисования. Учитель у нас был молодой, но уже лысый; в Лиготу приехал из Дрогобыча и ждал открытия Академии живописи в Катовице. Он поставил на кафедру кувшин для воды. Опустил шторы на двух окнах. Свет из третьего окна падал на кувшин.

— Выпуклость! Тени! — сказал учитель.

Он не обещал, что кто-нибудь из нас станет художником. Сам малевал с малых лет. Но мазила мазиле рознь. Лица рисовать он научился только в гимназии. У них был замечательный преподаватель[40]. Еврей. Немец застрелил его из дамского пистолета. Наш учитель нарисовал по памяти его портрет и спрятал под кровать. К сожалению, русские конфисковали портрет во время репатриации. Знаем ли мы каких-нибудь художников? Один мальчик поднял руку.

— Можно выйти? — спросил он.

— Иди, — сказал учитель.

Рисуя кувшин, я решил ничего не говорить про «Deutsche Bildhauerkunst und Malerej». Пузатому кувшину приделал задние ноги и хвост — ведь он был похож на вставшего на дыбы коня. Вокруг копыт штрихами нарисовал траву. Наклонив грифель набок — пушистую гриву. Вставил закорючку — глаз — и с удивлением обнаружил, что конь глядит с бешенством. Нога в железных латах. Крыло.

— Ты собираешь марки? — остановился около меня учитель.

— Нет.

— У меня была марка с таким гусаром, — вздохнул он.

До войны он был филателистом. Собирал художников. Матейко, Гроттгер, Коссак[41]. В тридцать девятом ему подарили увеличительное стекло. Альбома он лишился вместе с портретом. У кого-нибудь есть марки? Я поднял руку.

— Ты ведь не собираешь.

— Но марки у меня есть.