Ома Дзидай (СИ)

93-ий день весны, 1868-ой год правления тэнно Иошинори

Разговор длился битый час. Мы поднялись на крепостную стену. Оттуда открывался вид неподдельной красоты.

– Гляди, Мидори, – ласково призвал хозяин замка.

– Чудесная картина, – беспокойно отозвалась я, подойдя к краю. – Я совсем забыла родной город. Здесь он как на ладони.

– Фурано ждал тебя. Ждал и я.

Я глубоко вздохнула:

– За двадцать лет нисколько не изменился. То же самое можно сказать о тебе.

– Но не о моей малютке, – оживлённо отметил отец и простодушно захохотал. – Заметно подросла. Однако для меня ты всегда будешь ребёнком.

– Пусть так.

Меня одолевала грусть. Чтобы отвлечься, я перевела взгляд на город, растянувшийся под ногами.

– Стою здесь, и кажется, будто мне снова пятнадцать.

– Ты ведь любила прохаживаться по стенам в круговую, – припоминал даймё.

– Потому что ты не давал выходить из замка, – холодно добавила я.

– Коногава пока не зовёт тебя в Ому[1]. Так что гуляй, где хочешь. Больше не стоит за тебя бояться. Ты куноити. Лучшая из лучших, раз напрямую сёгуну служишь, – Речь его под конец напомнила рокот молнии.

– Тоже мне! – фыркнула я.

Негодование подавил шёпот. В мой невольничий путь тыкали все, кому не лень.

Отец уличил неприязнь, но притворился, что ничего не слышал. Он продолжил говорить о своём. А я погрузилась в раздумья.

Закатное солнце бросало на город цунами живительного света. Дома залило медью. Верхушки деревьев обуял губительный пожар. Река Тику́ма[2], которая змеилась вдоль Фурано, стекала с гор потоком серебра.

Люди сновали туда-сюда, как стаи рыб в море. Они напоминали скопище разноцветных пятен, как если бы радуга упала на землю и расплескалась тысячами брызг.

Остывающий воздух разносил благоухание весенних цветов. Оно таяло в пошлом многообразии запахов пищи и пыли, разносимой красным ветром.

Скоро город накроет звёздное Наднебесье[3].

– Мидори.

Голос даймё прозвучал туго и ровно, напоминая бамбуковый ствол. Услышав его, я сразу оробела и взглянула на хозяина замка.

Урагами Хидео был как никто другой чуток. Он разглядел тень задумчивости на моём лице. И дал побыть наедине с собой, не сердясь, что его перестали слушать.

– Да, отец?

Смущает звать его так. Особенно теперь.

Когда я была маленькая, мы виделись редко. Он пропадал в разъездах. Я сидела с нянечками, его женой и другими домочадцами. А потом покинула замок.

Тогда о каких кровных узах шла речь?

– Ты правда рада быть здесь?

Он робко улыбнулся.

Отец подошел со спины и приобнял за плечи. В глазах витала обеспокоенность. Даймё медленно вёл к чему-то важному, а озвучить не решался.

Его настрой я разделяла. Пока.

– И да, и нет. – Мысли путались. Но молчать не стала. – Есть вещи, которые хочется сказать и спросить. Не знаю, с чего начать…

– Не торопись. Давай по порядку, – подбадривал хозяин замка. – Я весь внимание.

Он поглаживал предплечья. Ощущения приятными не назовёшь – все равно, что по юка́те ползали жуки. Тело закололи мурашки. Хоть руки убрал после.

– Стоит начать с горькой правды. – Голос задрожал.

Я отвела глаза прочь. Горло точно сдавила чья-то рука. Все дальнейшие слова срывались с губ отрывисто, нехотя.

– Похоже, я никогда не найду в себе сил простить тебя.

– О чем ты, дочь моя?

Он всё понял. Просто вытягивал из меня правду понемножку.

Я повернулась к нему.

– Ты превратил мою жизнь в страшный сон наяву. Само рождение моё незаконно. Одна большая ошибка. Твоя сделка с совестью!

Любой отец одарил бы сварливую дочь размашистой пощёчиной. Но не этот даймё. Урагами Хидео хранил самообладание даже тогда, когда остальные сорвутся.

– Кажется, я разучился выказывать привязанность к семье, чтоб было видно. Вот, в чём моя вина, – размеренно произнёс он.

Повеяло холодом, выбив из шеи стон.

– Я не попрошу прощения: так раны не залечишь. Ненавидь меня, сколько угодно. Но для меня ты – желанный ребёнок.

– Желанный?! – злобно прыснув, переспросила я и презрительно усмехнулась.

– Именно…

– Ну да, да ну! Я не знала ни детства, ни любви. Одна трепка от мачехи! Тебя никогда не было рядом. Никто… слышишь? Никто не считал меня Урагами!

– Пойми, невозможно пресечь преступления, совершаемые за спиной.

Это все, что сказал Урагами Хидео со склона лет. Печаль обратила его голос в скрежет, преисполненный гнева.

– Не строй из себя саму невинность! – сурово призвала я.

Мне очень хотелось сбросить ношу задушенных обид с души. Я будто держала на плечах небосвод. Так не могло продолжаться вечно.

– Ты и сам хорош! Отправил меня к шиноби…

– Мидори, таковы правила. Сёгун отдал приказ – народ послушался.

Правитель Фурано оправдывался жалко и скупо.

– А я другое слышала. Некоторые откупались рисом, и дети оставались дома. Достаточно тысячи коку[4]!

Моё заявление основывалось на словах не только злосчастных шиноби, но и сёгуна. После побоища в Куромори он подтвердил слухи.

– Ты многого не знаешь и не понимаешь. Да и что для тебя тысяча коку…

Уклоняясь от ответственности, отец подставлялся под новые нападки.