Омлет по-византийски (сборник)

Эмма обернулась, пытаясь понять смысл его замечания. Старая Марта стояла среди окруживших ее со всех сторон птиц, пригоршнями разбрасывая зерна. Индюк с его отливавшими бронзой перьями и багрово-красной сережкой, боевой петух с блестящим, точно металлическим, оперением, курицы с золотистыми, темно-коричневыми и алыми гребням, селезни с головами темно-зеленого цвета – все являли собою разноцветную мешанину, а старуха казалась похожей на увядший стебель, возвышающийся среди буйно растущих ярких цветов. Зерна она разбрасывала умелой рукой, и множество клювов тянулось к ней, а ее дрожащий голос разносился далеко, так что его слышали и два человека, наблюдавшие за ней. Марта продолжала твердить о том, что смерть пришла на ферму.

– Я-то знаю, что она близко. Все говорит об этом.

– Так кто же все-таки умер, матушка? – крикнул ей молодой человек.

– Молодой мистер Ладбрук, – громко ответила она. – Его тело только что принесли. Отскочил от падающего дерева и наткнулся на железную подпорку. Хотели его поднять, а он уже мертвый. А ведь я знала, что смерть близко.

И она отвернулась, чтобы бросить горстку ячменя окружившим цесаркам.

Будучи семейной собственностью, ферма перешла к охотнику на кроликов как к ближайшему родственнику. Эмма Ладбрук исчезла из истории фермы, точно пчела, которая залетает в открытое окно, а потом вылетает обратно. Утром холодного серого дня она стояла возле повозки, в которую уже были уложены ее тюки, и дожидалась, пока приготовят то, что должно было быть отправлено на рынок, – гораздо важнее было продать цыплят, масло и яйца, чем доставить ее вовремя к поезду. С того места, где она стояла, ей видна была часть длинного, забранного решеткой окна, которое должно бы было быть завешено занавесками и украшено горшками с цветами. Ей пришло в голову, что и спустя месяцы, а то и годы после того, как ее совсем забудут, в этом окне можно будет увидеть серое морщинистое лицо и услышать, как старуха что-то бормочет своим дрожащим голосом, суетливо перемещаясь по облицованной плиткой кухне. Она подошла к кладовке и заглянула в зарешеченное узкое оконце. Старая Марта стояла возле стола и связывала крылышки и ножки цыплят, готовя их на продажу, как делала это, наверное, уже не один десяток лет.

Передышка

– Я пригласила Латимера Спрингфилда провести с нами воскресенье и остаться у нас на ночь, – объявила миссис Дюрмот за завтраком.

– Я думал, он с головой ушел в избирательную кампанию, – заметил ее муж.

– Именно так. Выборы состоятся в среду, а к тому времени бедняга совсем измотается. Представь себе, что значит вести предвыборную агитацию под этим ужасным проливным дождем, ходить по слякотным деревенским дорогам, разговаривать с продрогшими людьми в продуваемых сквозняками классных комнатах, и так изо дня в день в продолжение двух недель. В воскресенье утром он должен появиться в каком-то храме, а потом может сразу же завернуть к нам и хорошенько отдохнуть от всего, что связано с политикой. Я и думать ему о ней не позволю. Я велела снять картину с Кромвелем, разгоняющим Долгий парламент,[76] ту, что висела над лестницей, а также убрать из курительной комнаты полотно, на котором изображена Ладас лорда Розбери.[77] А ты, Вера, – прибавила миссис Дюрмот, обратившись к своей шестнадцатилетней племяннице, – подумай о том, какого цвета ленточку вплетешь в волосы. Она ни в коем случае не должна быть голубой или желтой – это цвета противоборствующих партий, не лучше будут и изумрудно-зеленый и оранжевый ввиду всех этих разговоров о самоуправлении.[78]

– В дни официальных праздников я всегда заплетаю черную ленточку, – молвила Вера с сокрушительным достоинством.

Латимер Спрингфилд оказался довольно угрюмым и немолодым уже человеком, который ушел в политику с тем же душевным настроем, с каким другие облачаются в траур. Не будучи энтузиастом, он, однако, был усердным тружеником, и миссис Дюрмот была недалека от истины, когда утверждала, что на этих выборах он работал весьма напряженно. Передышка, которую ему навязали, несомненно, была нужна, но нервное напряжение, сопутствующее предвыборной борьбе, слишком крепко его держало, чтобы отпустить совсем.

– Понятное дело, он до утра просидит, внося поправки в свое заключительное выступление, – с сожалением проговорила миссис Дюрмот. – Мы, однако, избегали разговоров о политике весь день и целый вечер. Большего мы сделать не в силах.

«Посмотрим», – сказала Вера, но сказала это про себя.

Едва закрыв за собой дверь спальни, Латимер окунулся в море бумажек и брошюр и принялся заносить в записную книжку полезные сведения и тщательно продуманные небылицы. Работал он, должно быть, минут тридцать пять, и весь дом, похоже, погрузился в здоровый сон, каким спят в деревне, когда в коридоре послышались чьи-то шаги, кто-то приглушенно заскулил, вслед за тем в дверь громко постучали. Не успел он ответить, как в комнату ворвалась Вера с какой-то ношей на руках и с вопросом:

– Простите, могу я этих здесь оставить?