Ому

Тем временем наш провожатый сообщил, что его зовут «капин Боб» (капитан Боб); он оказался милейшим и добродушнейшим созданием. Это имя ему очень подходило. С самого начала старик нам так понравился, что мы с радостью признали его своим начальником.

Когда мы вошли в помещение, он заставил нас натаскать охапки сухих листьев и устроить из них ложе позади колодок. Затем ствол небольшой кокосовой пальмы пристроили в качестве изголовья — довольно жесткого, но туземцы к такому привыкли. Вместо подушки они пользуются чуркой с выдолбленным в ней углублением, стоящей на четырех низких ножках — чем-то вроде скамеечки для головы.

Закончив все приготовления, капитан Боб приступил к «устройству» нас на ночь. Верхний брус с одного конца приподняли и уложили нас так, что лодыжки очутились в полукруглых выемках нижнего бруса, после чего верхний опустили; наконец, оба бруса скрепили, надев на них по краям старые железные кольца. Все эти манипуляции совершались под громкий смех туземцев и немало позабавили даже нас.

Капитан Боб принялся хлопотать, как старая бабушка, укладывающая детей спать. Принесли корзину печеного «таро»,[63] или индийской репы, и нам всем дали по штуке. Затем на всю компанию натянули покрывало из грубой коричневой таппы, и после всяческих увещеваний, чтобы мы «мои-мои» и были «маитаи» — иначе говоря, засыпали и были хорошими ребятами, нас, уложенных в постель и заботливо покрытых одеялом, предоставили самим себе.

Сразу же начались оживленные толки относительно того, что нас ожидает; лишь доктор и я (мы лежали рядом), считая, что наше положение располагает скорее к раздумью, чем к разговорам, хранили молчание. Вскоре и остальные приумолкли и, усталые от беспокойных дней, проведенных на фрегате, крепко заснули.

Очнувшись от мыслей, перескакивавших с одного на другое, я слегка ущипнул доктора, но он спал и, решив последовать его примеру, я больше не тревожил его.

Не знаю, как другим, но мне заснуть оказалось очень трудно. Сознание, что нога пригвождена и невозможно переложить ее в какое-нибудь другое место, было очень неприятно.

Но это еще не все: вы могли лежать только на спине, если, конечно, нога у вас в лодыжке не вращается, как на шарнире. Не приходится удивляться, что когда я погрузился в дремоту, от такого неудобного положения мне привиделся кошмар. Мне приснилось, будто я собираюсь выполнять какое-то гимнастическое упражнение, и, изо всех сил дернув злосчастной ногой, я пробудился с мыслью, что кто-то пытается утащить колодки.

Капитан Боб и его подручные жили в деревушке поблизости. Когда на востоке занялась заря, оттуда же появился и старый джентльмен; выйдя из рощи, он приближался, громко приветствуя нас на ходу. Убедившись, что все уже проснулись, он освободил нас из колодок и, подведя к берегу реки, велел раздеться и выкупаться.

— Все наверх, ребята, ханна-ханна, мыться! — крикнул Боб. Он знал много английских слов и выражений и в молодости, как он нам впоследствии рассказывал, плавал в море.

В это время он был с нами один, и нам ничего не стоило бы от него удрать. Но подобная мысль, казалось, даже не приходила ему в голову; в самом деле, он относился к нам с такой открытой душой и так сердечно, что если бы мы даже и подумывали о побеге, то постыдились бы что-нибудь предпринять в этом направлении. Впрочем, он прекрасно знал (как и мы сами вскоре поняли), что по многим причинам всякая попытка к бегству наверняка окончится неудачей, если заранее не будет подготовлено все необходимое для того, чтобы покинуть остров.

Так как Боб был во всех отношениях необыкновенной личностью, я должен описать его поподробней. На нем лежала какая-то «печать своеобразия»; короче говоря, это был здоровенный гигант больше шести футов ростом, толстый, как сорокаведерная бочка. Путешественники часто упоминали об исключительной дородности многих таитян.

Будучи тюремщиком английского консула, капитан Боб одновременно вел небольшое таитянское хозяйство, то есть был владельцем нескольких рощиц хлебных деревьев и кокосовых пальм и никогда не препятствовал созреванию плодов. Поблизости у него имелся участок земли под таро, на который он иногда наведывался.

Земля редко давала Бобу какой-нибудь доход, все шло на собственное потребление. В самом деле, по части обжорства он мог бы перещеголять трех муниципальных советников, налегающих на еду во время публичного банкета.

Один из друзей Боба рассказал мне, что из-за свойственной тому прожорливости в других деревнях островитяне бывают очень недовольны, когда он приходит в гости, ибо таитянский обычай обязывает бесплатно кормить всех пришельцев, и хотя в большинстве случаев в результате взаимных угощений получается одно на одно, с Бобом об этом не могло быть и речи. За один утренний визит он наносил кладовой островитянина такой ущерб, который тот не смог бы возместить, проведя у него все праздники.