Омут

Тогда она накупила девчачьих журналов. Стала регулярно красить ногти, не забывать про тушь и блеск для губ. Она попросила у мамы денег и сходила в торговый центр, где сама выбрала себе платье. Ей, правда, больше нравилось ходить в джинсах, но сейчас хотелось просто новую вещь. В своем вкусе.

Она очень редко покупала что-то для себя. Обычно ей всё заказывала мама – с китайского сайта. Розовое, фиолетовое, иногда лазурно-голубое или мятное. Блескучее, шаблонно-девчачье. Хотя сама мама ходила обычно в темном спортивном костюме – работа на улице, да еще собаки со своими лапами и слюнями. Цвета терпела, понимая, что мама, наряжая ее, исполняет собственные мечты и покупает то, что хотела бы носить сама. Она удивилась, когда мама дала ей деньги на шопинг, но даже не посоветовала, что купить. И чуть расстроилась. Порвалась еще одна ниточка их связи. Теперь маме безразлична была и ее одежда.

В магазине Цвета по привычке потянулась к розовому, но вдруг отдернула руку, как от огня, и огляделась. Ведь теперь она могла выбрать одежду любого цвета!

В итоге она взяла коричневое платье из мягкой искусственной замши. Как раз на осень. В нем она себе нравилась. А еще купила блеск с лесными ягодами. Мама ей выдавала обычно с клубникой или вишней.

Цвета была готова лететь навстречу переменам. Теперь и у нее будут длинные переписки по ночам, прогулки за ручку. И объятия. И поцелуи.

Но Антон ничего не сказал про обновку, даже не глянул как следует, только поздоровался равнодушно.

Цвета снова загрустила, но не стала винить парня. Ему, конечно, было не до нее. И ни до кого. Он переживал за потерянный год, ведь теперь был «младше» своих друзей, старался наверстать учебу и явно был не в восторге от внимания новой одноклассницы, да еще троечницы.

Через неделю Антон пересел к Диме. Так Цвета растворилась и для него.

Но она не хотела сдаваться, не хотела исчезать. Поэтому решила сосредоточиться на учебе и подтянуть оценки, чтобы давать Антону списывать, помогая ему с уроками, как тот и надеялся изначально.

Хотя в последнее время с ее здоровьем тоже стало что-то твориться. Ей все время хотелось спать или просто лежать, завернувшись в одеяло, не было сил даже смотреть на экран телефона. Но спать Цвета боялась. Ведь тогда приходил этот жуткий сонный паралич. Тело становилось чужим, а она билась внутри застывшей оболочки, пытаясь найти невидимые нити, чтобы потянуть за них и привести в движение руки и ноги, вернуть управление над этой хитрой конструкцией из мышц и костей. Ведь ее тело было создано для движения, так почему оно отказывалось подчиняться? Наверно, на нее накатила депрессия. Или что-то типа того.

Но нет, скорее всего, это просто одиночество, которое уже невозможно было выносить.

Ей требовались перемены.

И Цвета возвращалась мыслями к бабушке-знахарке…

Глафира секунду глядела на внучку, а потом резко наклонилась вперед и прихлопнула ладонью чашку. Пальцы с черными земляными ободками вокруг ногтей по-птичьи обхватили тонкий фарфор, и Цвета вздрогнула, решив, что чашка сейчас сомнется сотней трещинок, как пустая яичная скорлупа. Стебель чайной ложечки торчал между сухих коричневых пальцев, точно копье, пронзившее жертву.

Бабушка вдруг повернулась к холодильнику:

– А ты помалкивай!

Зачем она обращалась к нему? Там кто-то был? Бред.

Глафира вновь посмотрела на внучку – сурово, колюче – и прошипела сквозь зубы, словно выходил воздух из проколотой шины:

– Тебя должны полюбить добровольно! Иначе не будет счастья!

Цвета пружиной взвилась из-за стола, а бабушка тут же выпрямилась, лишь звякнула тревожно ложечка в многострадальной чашке.

– А я счастья и не прошу! Хочу только, чтобы со мной кто-то был! Я устала! Мне одиноко! – выпалила Цвета и сама испугалась своего громкого голоса.

Мама сейчас бы не узнала ее. Окружающие всегда говорили, что ее девочка слишком замкнутая, слишком тихая.

Глафира покачала головой и опустилась на табуретку, по-прежнему не убирая ладонь с чашки.

– Мама твоя тоже так говорила…

Все, с нее хватит! Цвета резко вышибла из-под бабушкиной руки чашку с чаем. Малиново-красная вода зловеще растеклась по белой клеенке.

– Да мама своих собак любит больше меня! Как будто я у тебя многого прошу! Чужому ребенку ты помогла, я знаю! А мне – не желаешь! Откупаешься деньгами!

Слезы стыда, обиды и злости обожгли Цвете глаза. Она кинулась к двери, вернее, сделала пару шагов в тесном коридоре, сунула ноги в ботинки и вылетела из квартиры, даже не завязав шнурки.

Уже на улице она все-таки привела себя в порядок, дрожащими пальцами еле справившись со шнурками, а когда выпрямилась, снова увидела кудрявую незнакомку. Та все сидела на скамейке у второго подъезда и теперь с любопытством глядела на нее.

Цвета, еще рассерженная на бабушку, не стала отводить взгляд и с вызовом посмотрела на девчонку, которая уже не напоминала лучик света.