Омут

— Не думал. Но почему ты, чудак человек, не хочешь понять, что не Самойловича я защищаю, а самого настоящего труженика, который в лавке и булку купит, и колбасу, которую мы сегодня еще дать ему не можем, потому что хозяйничать не научились. Ведь в самом деле больше шашкой махать приходилось.

— Погоди, погоди. Ты меня в лес не уводи. Ты скажи просто: Самойлович эксплуататор?

— Своего не упустит, о чем говорить… Но на сегодняшний день приносит определенную пользу.

— Пользу?! Да ведь так любой буржуй рассуждает. Разве он себя грабителем признает? Ничего подобного. Он своим рабочим отец родной. Булкой поделится, а капитал — в карман. А мы его своим оппортунизмом прикрывать будем?

Наум снова снял пенсне. Последнее время у него часто болели глаза.

— Партиец обязан проводить в жизнь партийные решения, — сказал Миндлин жестко, как бы подчеркивая, что дальнейшая дискуссия неуместна.

— Даже против совести?

— Не смей!..

— Ого! Да вы что, братцы?

В дверях стоял розовощекий, благоухающий одеколоном, расчесанный на косой пробор молодой нэпман в шевиотовом костюме-тройке.

Оба оглянулись и замолчали, Максим — изумленно, а Миндлин — нахмурившись. Оба узнали вошедшего, но Наум его ждал, а Пряхин увидел неожиданно. Последний раз они виделись два года назад, а это было долгое время. За такое время многое могло произойти.

— Шумов? Андрей? — спросил Пряхин.

— Собственной персоной.

И молодой человек шагнул навстречу, протягивая обе руки, но Максим отступил на шаг, разглядывая одежду Шумова.

— Что за маскарад? и ты в буржуи подался?

— Иду в ногу со временем, — улыбнулся тот.

Но Максим не заметил иронии.

— Куда идешь?

— Да вот… К товарищу Миндлину.

— Откуда? Зачем? — продолжал Пряхин резко.

А Шумов еще шутил:

— По торговым делам.

— Неужто лавочку открыл?

— Есть кое-какие замыслы.

Максим повернулся круто.

— Ясно. Торгуйте. Только без меня.

И вышел, хлопнув дверью.

— Что это с ним? — спросил Шумов обескураженно, теряя улыбку. — Я так соскучился по вас, черти. А у вас тут что? Неужели драчка:?

Вместо ответа Наум сказал строго:

— Ты не должен был входить в кабинет без предупреждения, когда я не один.

— Мне сказали, что у тебя Пряхин.

— Тем более.

— Неужели серьезно?

— Пряхин разошелся с партией, а ты знаешь: кто был своим, опаснее того, кто был врагом.

— Только не Максим. Это же подлинный красный орел.

— Об этом я ему только что говорил. Сердце у него орла, а в голове что?

— Вы ему не доверяете?

— Не знаю, как он поведет себя завтра.

— Пряхин не предаст.

— Но дров наломать может. Ну, ладно. Оставим это пока. Тебя Третьяков ждет.

* * *

Когда-то Третьяков был грузчиком в порту.

Из тех, что знали себе цену. Цену такие грузчики писали химическим карандашом на босой пятке и дремали в тени, дожидаясь серьезных предложений. Цифра на ноге означала, что торговаться бесполезно, за меньшую сумму грузчик работать не станет и просит по пустякам не беспокоить.

Работал Третьяков красиво и неутомимо, а когда нужно было подкрепиться, брал французскую булку, выщипывал мякоть, набивал икрой — дед у него браконьерствовал понемножку. — и закусывал этим «бутербродом» стакан казенного вина.

Третьяков был силен, смышлен, уважаем и жил в достатке, но он видел вокруг себя много слабых, бедных, темных людей и понимал, что это выгодно богачам и охраняющей их власти.

В девятьсот втором году в городе произошла большая, ставшая на всю Россию известной стачка. Дело было зимой, порт опустел, и Третьяков ходил на сходки, слушал ораторов. В пятом году он уже валил телеграфные столбы на баррикады и метал бомбы…

Потом был суд, каторга, побег через таежные сопки и распадки, вместо бескрайней Сибири миниатюрная Япония, неизвестно как одолевшая Голиафа, длинный переход в Австралию матросом на английском «купце», первозданная страна с невиданными животными, которых природа снабдила сумками…

Потом еще более длительный переход во Фриско и бесконечные мили рельсов, до которых рукой можно дотянуться из ящика под пульмановским вагоном. И вот самый большой в мире город, ревущие над головой поезда, эмигрантские ночлежки, россыпи бриллиантов в витринах магазинов на Пятой авеню.

И всюду люди, новые люди. Он старался понять их язык и обычаи, научиться полезному, побольше узнать. В Европу вернулся в костюме с галстуком, читал газеты на английском, а потом и на немецком языках, рвался на родину, но колючая фронтовая проволока отрезала его от России еще на три года. Именно тогда сблизился он с большевиками-эмигрантами и сделал свой окончательный и сознательный выбор — только одна партия может изменить мир.

В октябре семнадцатого года он участвовал в аресте министров Временного правительства, а в декабре в Смольном его встретил знакомый еще по Сибири Дзержинский, взял за локоть и увлек в одну из пустующих нетопленых комнат.

— Послушайте, Третьяков. Вместо Военно-Революционного комитета организуется Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией. Вы нужны нам.

Он принял это предложение.