Омут. Оборотная сторона доллара. Черные деньги

— Я хотела сказать вчера утром. Но вы лишили меня этой возможности. Ее глаза были широко раскрыты, как у куклы, и, казалось, ничего не видели, как у статуи.

— О чем они еще говорили?

— Он сказал, что любил ее, всегда любил и будет любить. Я что-то сказала в трубку. Какое-то грязное слово, оно как-то вырвалось у меня. Мне казалось таким ужасным, что он мог так говорить с другой женщиной в то время, как трое его детей спят в доме. Я пошла в кабинет в ночной рубашке. Это было впервые, когда я пошла к нему с тех пор, как был зачат наш маленький, последний счастливый день для нас. — Она замолчала, прислушиваясь, не плачет ли трехлетний малыш во сне. Но в доме было так тихо, что я слышал, как капает вода из крана на кухне. — С тех пор наша жизнь проходила как в лагере на леднике. Я испытала это раз в Висконсине, когда была там с отцом. Вы уверены в том, что лед представляет собой прочную опору, хотя и знаете, что внизу темная, глубокая вода. — Она посмотрела вниз на изношенный ковер у нее под ногой, будто там, под ним, плавали страшные чудовища. — Мне кажется, что я каким-то образом была в сговоре с ними. Не знаю почему я это делала или почему я чувствовала, будто делаю. Это была моя семья, и она рушили ее, но все эти годы я как-то была вне всего этого. Я просто казалась себе участником этого странного брака. Мне казалось, что это не моя жизнь. Моя еще не началась.

Мы сидели и вслушивались в тягучую тишину.

— Вы собирались сказать мне, что произошло, когда вы вошли в кабинет этим утром.

Она передернулась.

— Мне страшно вспоминать. Тапс сидел за своим столом с пистолетом в руке. Он выглядел таким истощенным и остроносым, как выглядят люди, собирающиеся умереть. Я испугалась, что он решил застрелиться, я подошла к нему и попросила отдать мне пистолет. Это было почти точное повторение того, что произошло, когда маленький был зачат. И это был тот же пистолет.

— Я не понимаю.

Она сказала:

— Я купила пистолет, чтобы убить себя четыре года назад. Это был подержанный револьвер, который я нашла в лавке у старьевщика. Тапс пропадал ночь за ночью вместе с девушкой, притворяясь, что дает уроки, и настал день, когда я не смогла больше этого выносить. Я решила прикончить нас всех троих.

— Револьвером?

— Он был для меня. Прежде чем это совершить, я позвонила миссис Фэблон и сказала ей, что я собираюсь сделать и почему. Она знала об интрижке, конечно, но не знала, кто был мужчина. Она думала, что Тапс был просто учителем Джинни, этакой отеческой фигурой, находящейся на заднем плане.

Во всяком случае, она связалась с Тапсом, кем бы он ни был. Он бросился домой и отобрал у меня револьвер. Я была рада. Я не хотела пользоваться им. Я ухитрилась даже убедить себя, что Тапс меня любит. Но все, чего он хотел достичь, — избежать скандала, еще одного скандала.

Миссис Фэблон также этого не хотела. Она заставила Джинни уйти из колледжа и устроила в какую-то клинику неподалеку от больницы. Некоторое время я думала, что связь их прекратилась. Я снова забеременела. Это был третий ребенок, и я решила, что и Тапс никогда не бросит меня. Он мне это обещал. Он сказал, что забросил мой револьвер в океан.

Но он врал. Он хранил его все эти годы. Когда я хотела забрать его сегодня утром, он наставил револьвер на меня. Он говорил, что я заслуживаю смерти за то, что говорила грязные слова, когда Джинни это слышала. Она всегда была чиста и прекрасна, говорил он, а я всю жизнь была вонючей лягушкой.

Я сняла ночную рубашку, не знаю точно почему. Я просто хотела, чтобы он видел меня. Он говорил, что мое тело похоже на мужское лицо, длинное, мрачное, с красными глазами, безносое, как у сифилитика, и с глупой, маленькой бородой. — Она разглаживала руками грудь и живот и ниже к центру тела. — Он приказал мне убираться и сказал, что убьет меня, если я снова зайду в его личную комнату. Я сидела и смотрела, как занимается заря. Некоторое время спустя, когда совсем рассвело, я слышала, как он вышел и уехал на «фиате». Я отправила детей в школу и затем начала уборку дома. С тех пор и убираюсь.

— Вы сказали, что его нет в колледже?

— Нет. Звонили из деканата и спрашивали, не болен ли он. Я сказала, что болен.

— Он взял с собой револьвер?

— Не знаю. Я не была в кабинете и не намерена туда входить. Он так и останется неприбранным.

Я произвел быстрый обыск в кабинете. Пистолета не было. Я обнаружил в ящике письменного стола около двадцати вариантов первой страницы книги Таппинджера о французском влиянии на Стефена Крейна. Самый последний вариант, над которым Таппинджер работал, когда я пришел к нему в понедельник, лежал сверху на столе.

«Стефен Крейн, — гласило начало, — жил подобно Богу среди сверкающего города своего Разума. Где он обнаружил прототип для своего города? В Афинах, мраморного подобия Запада, или в божественных предначертаниях, завещанных нам Августином в его „Граде Божьем“? Или в Париже, городе искусства? Возможно, он смотрел на тело потаскушки с картины Мане. Возможно, блестящий град его интеллекта был сотворен из созерцания грязного разврата».