Омут памяти

Пожалуй, Михаил Сергеевич "болел" той же болезнью, что и вся советская система, да и все мы — его приближенные. В своих рассуждениях он умел и любил сострадать народу, человечеству; его искренне волновали глобальные проблемы, международные отношения с их ядерной начинкой. Но вот сострадать конкретным живым людям, особенно в острых политических ситуациях, нет, не мог, не умел. Защищать публично своих сторонников Горбачев избегал, руководствуясь при этом только ему известными соображениями. По крайней мере, я помню только одну защитную публичную речь — это когда он "проталкивал" Янаева, которого с первого захода не избрали вице-президентом.

Эмоциональная чувствительность к проблемам всего человечества и рассудочная холодность к конкретному человеку неизбежно давали кислые плоды. Нравственный бумеранг всегда очень горек.

В то же время ловлю себя на мысли, что я не очень-то и справедлив. Не могу пожаловаться на его отношение к себе, особенно в первые годы совместной работы. В то время мне дважды пришлось делать нелегкие операции, блестяще проведенные профессорами Николаем Алексеевичем Лопаткиным и Николаем Никодимовичем Малиновским. Я очень благодарен им за облегчение моей участи. Так вот, в обоих случаях Михаил Сергеевич почти ежедневно звонил мне в больницу, причем разговоры всегда были неторопливыми, обстоятельными. Скажу честно, они поднимали мое настроение.

Но доброжелательность, доверительность продолжались лишь до тех пор, пока Крючков не испоганил наши отношения ложью. Яне склонен думать, что Горбачев верил доносам Крючкова о моих "несанкционированных связях" (читай — "не санкционированных госбезопасностью") с иностранцами, но на всякий случай начал меня остерегаться. На всякий случай. Ничего не поделаешь, старые привычки. А вдруг правда! Ввел ограничения на информацию. Если раньше мне приносили до 100–150 шифровок в сутки, то теперь 10–15. В сущности, он отдал меня на съедение Крючкову и ему подобным прохвостам.

Если бы я знал об этих играх, затеянных за моей спиной Крючковым, то повел бы себя совершенно по-иному. Я сумел бы показать подобным придуркам свой характер. Трудно теперь сказать, к чему бы это привело. Но в любом случае я бы забросил в мусорную корзину все мои колебания, сомнения, переживания, исходящие из чувства почти рабской лояльности к Горбачеву, и начал бы действовать без оглядки, соответственно тому, как я понимал обстановку и интересы Перестройки.

Чувствуя кожей, что происходит нечто странное, я в то же время настолько доверял Горбачеву, что и в мыслях не допускал даже возможности его двойной игры. Я даже перестал смотреть ему в глаза, боясь увидеть там нечто похожее на двусмысленность. Возможно, ему надоели упреки со стороны местных партийных воевод, требовавших моего изгнания из Политбюро. Возможно, что я становился ему в тягость из-за своего радикализма, а он уже обдумывал тактику временного примирения с верхушкой КПСС. Ревниво смотрел он и на мои добрые отношения со многими руководителями средств массовой информации и лидерами интеллигенции, хотя открыто мне об этом не говорил.

Задним умом, которым, как известно, все особенно крепки, я оцениваю ту давнюю ситуацию следующим образом. Михаил Сергеевич не мог швырнуть меня в мусорную яму, как изношенный ботинок, от которого одни неприятности, да и гвозди торчат. Но и не решался поручить мне что-то самостоятельное, ибо свободное плавание всегда чревато неожиданностями. А ему продолжали нашептывать, что Яковлев подводит тебя, убери его — и напряженность в партии спадет. В свою очередь Горбачев продолжал тешить себя компромиссами, которые, как ему казалось, верны в любых случаях.

Продолжая рассуждать о тех временах, о Горбачеве и своих размышлениях, я постоянно опасаюсь причуд и капризов собственной памяти, которая всегда избирательна. Кроме того, любые оценки сугубо относительны. И все же неизбежна разница в восприятии, когда видишь людей издалека и когда наблюдаешь вблизи. На расстоянии легче оценивать человека. Поступки как бы на поверхности, они в известной мере прозрачны, самоочевидны. Вблизи же частности, которых всегда полно, заслоняют что-то более важное, существенное. Намерения, мотивы и даже действия человека, который близок тебе, кажутся в основном логичными и плохо поддаются объективному анализу. А если и появляются какие-то сомнения, то острота их тобой же искусственно притупляется.