Омут памяти

— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)… Нет, не надо… Хорошо. Присылайте текст…

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов)…

И так далее.

— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь. — Своего сарказма Александров не скрывал.

На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел «нового вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно. Александров зачитал текст. Брежнев слушал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в качестве Первого секретаря, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать новые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже не очень представляли политическую суть событий и перспективы, связанные с новым октябрьским переворотом.

Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Я оставался заведующим сектором телевидения и радиовещания. Заведующим отделом сразу же назначили Владимира Степакова, председателем радиокомитета — Николая Месяцева. Его предшественника Харламова сняли с работы в первые дни после переворота. Он стал жертвой собственной мистификации. На телефонные звонки его секретарша отвечала: «Михаил Аверкиевич у Хрущева». Так Харламов и создал миф о своей близости к Никите Сергеевичу. На самом-то деле он ходил играть в шахматы к помощникам Хрущева.

В отделе оставалась вакантной должность первого заместителя заведующего отделом, поскольку Степаков настоял на том, чтобы Василий Снастин был освобожден от этой должности. Он не любил Снастина и не ладил с Ильичевым — секретарем ЦК. В отделе ждали и гадали, кого же назначат первым заместителем. Совершенно неожиданно для меня и даже вопреки иерархическому порядку назначений Степаков однажды сказал мне:

— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).

Я спросил Степакова, в чем дело.

— Там узнаешь, — ответил он.

Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страшного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что существует мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. Говорят, что меня выдвинула так называемая «молодежная группа» (Шелепин и другие). В общем, неисповедимы пути начальства.

Я согласился. В тот же день предложение о моем назначении было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Степаков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело.

Наконец месяца через полтора меня пригласил к себе Брежнев. Встретил уже не так добродушно, как первый раз, видимо, был отягощен какой-то новой информацией обо мне, заново всматривался, задавал какие-то вопросы, в общем-то банальные. Цедил пустые слова о важности идеологической работы, спрашивал об обстановке в отделе. О новой должности не сказал ни слова. То ли запамятовал, то ли еще хотел посоветоваться. Так или иначе, но на другой день все-таки вышло постановление Политбюро ЦК КПСС о моем назначении первым заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации.

Потом-то я лично удостоверился, что, когда Брежнев говорил о важности идеологической работы, он лицемерил. Во время одного из сидений в Завидово Леонид Ильич начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предложили должность секретаря обкома по идеологии. «Я, — сказал Брежнев, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхомудию, не люблю заниматься бесконечной болтовней…»

Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улыбающиеся лица, смотрящие на меня, — я ведь работал в идеологии. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — сказал он и усмехнулся.

Не скажу, что это мнение генсека меня обрадовало или обескуражило. Неловко было перед своими товарищами. В очередной раз начал спрашивать себя: а тем ли я занимаюсь, то ли делаю? Вот тогда-то я и вписал в доклад Брежнева абзац о гласности, но его кто-то вычеркнул на самом последнем этапе. Думаю, что Суслов.

Надо же так случиться, что вскоре после моего назначения я остался на руководстве отделом. Степаков заболел. К этому времени подоспела очередная реорганизация аппарата, и я должен был представить предложения о штатах и структуре отдела. Мне всегда не нравилось слово «агитация», которое входило в название отдела — Агитпроп. И тут, пользуясь продолжающейся сумятицей в аппарате, я в записке в ЦК о названии и штатах отдела опустил слово «агитация». Так с 1965 года появилось укороченное название отдела — отдел пропаганды.

На очередном идеологическом совещании задали вопрос: «Почему это сделано?» Суслов промолчал, но исправлять не стал. Он вообще не любил что-либо исправлять после того, как решение принято. В обкомах, крайкомах и в ЦК компартий союзных республик название отдела осталось старым.