Омут памяти

Из этого, как известно, ничего не получилось, да и не могло получиться. Впрочем, марксистско-ленинская теория уже мало кого интересовала всерьез. Может быть, только небольшая группа людей в научных и учебных заведениях, зарабатывающая на марксизме-ленинизме хлеб для своих детишек, вынуждена была писать банальные статьи, соответственно готовиться к лекциям и семинарам. Мы же, хитроумничая и пытаясь отыскать черного кота в темной комнате, надеялись, что политические активисты поймут наши намеки, оценят их и задумаются. Мы оказались наивными, продолжая верить в эффективность эзопова языка.

Как я уже сказал, поначалу проект доклада был подготовлен в Агитпропе. Возглавлял его тогда Борис Стукалин — человек лично порядочный, но безо всякой меры послушный. Мы были с ним в дружеских отношениях, вместе побывали в Чехословакии в 1968 году, на Всемирной выставке в Монреале. Ни он, ни я никогда друг друга не «подставляли».

Предложенный отделом и завизированный секретарем ЦК Зимяниным текст доклада был удивительно стандартным, состоял из дежурных положений относительно гениальности марксистско-ленинского учения, мудрости политики партии, необходимости бескомпромиссной борьбы со всякого рода ревизионистскими происками, посягающими на чистоту марксизма-ленинизма. На вопрос, что может означать чистота «вечно развивающегося», никто ответить не мог.

Любопытный человек Михаил Зимянин. Партизан. Комсомольский, а затем партийный секретарь в Белоруссии, посол во Вьетнаме, заместитель министра иностранных дел, главный редактор «Правды». Как раз в это время у меня сложились с ним добрые отношения, достаточно открытые. Мы доверяли друг другу. На Секретариатах ЦК он выступал довольно самостоятельно, не раз защищал печать и иногда спорил даже с Сусловым. Поддержал мою статью в «Литературке», позвонил мне и сказал добрые слова.

Я отправился в Канаду с этим образом Михаила Васильевича. В один из отпусков решил зайти к нему. В первые же минуты он соорудил изгородь. Я попытался что-то сказать, о чем-то спросить — стена из междометий. Я встал, попрощался, но тут он вдруг пошел провожать меня, дошел даже до коридора и, глядя на меня растерянными глазами, буркнул: «Ты извини, стены тоже имеют уши». Собеседник мой боялся, что я начну обсуждать что-нибудь сакраментальное, как бывало прежде. Больше к нему не заходил.

Когда я вернулся в Москву, он еще был секретарем ЦК. Однажды он пригласил меня по делам института. Думаю, это было где-то в 1984 году. Во время разговора раздался звонок Андропова. Зимянин сделал мне знак молчать. Все его ответы Андропову сводились к одному слову: «Есть». Я видел его перепуганное лицо. После разговора он облегченно вздохнул и сказал мне: «Ты не говори, что присутствовал при разговоре».

Когда Стукалин приехал к нам на дачу в Серебряный Бор, я стал задавать разного рода «неприличные» вопросы по тексту, пытаясь понять, что же в действительности стоит за набором всяких глупостей, от которых я уже отвык, в ответ Борис сказал мне:

— Ты, Александр Николаевич, долго жил за границей, естественно, отстал, пока еще не успел заметить, как далеко мы продвинулись вперед.

Говорил он доброжелательно, с улыбкой. Я думал, шутит. Впрочем, может быть, и шутил.

Политическую пошлость текста хорошо понимал и Михаил Сергеевич. Он долго возмущался, буквально «кипел». Говорил, что пропагандисты хотят дурачком его представить. Текст текстом, но положение его было действительно двусмысленным, требующим осторожности. Все тогда понимали, что Константин Устинович проживет недолго, что в самое ближайшее время предстоят серьезные изменения в руководстве страной. Придворные игры были в разгаре. Каждый, и не только на самом верху, примерялся к своему воображаемому будущему, искал союзников и стремился «утопить» возможных соперников. Высшие чиновники суетились, как тараканы на горячей сковороде.

Михаил Сергеевич оценивал все это достаточно трезво, но не мог не считаться с реальной обстановкой, а также с тем, что непосредственное окружение Черненко было на редкость ортодоксальным и делало все возможное, чтобы власть не оказалась в руках Горбачева, от которого они ничего хорошего для себя не ждали.

Доклад подготовили. От агитпроповского варианта не осталось ни строчки. В то же время не могу сказать, что он был полностью адекватен времени. Он и не мог быть таковым. Но там нашла свое место мысль о творческом подходе к решению общественно-экономических проблем и о том, что в центре этих процессов должен стоять человек, а не власть. Не ахти какие открытия, но они диссонировали с умонастроениями в номенклатуре, звучали как бы приглашением к дискуссии, которой аппаратчики опасались больше всего. Горбачеву хотелось взбаламутить это стоячее болото.