– Теперь ты поможешь? – спросила, когда поняла, что скоро от затянувшейся паузы разревусь. Сколько во мне осталось стойкости – один процент?
– Теперь да. Рассказывай.
И я, более не поворачиваясь, принялась говорить – еще раз про фото, про Алию, про визит к ней на следующий день. Про вечерние новости. Коротко, но с деталями.
И все ждала, что где-то, в какой-то момент Крейден снова станет человеком – сожмет челюсти, кулаки, каким-либо образом отреагирует, станет вновь «со мной», «за меня». Но он смотрел прямо перед собой, на дворники. В процессе моего рассказа нажал несколько кнопок на телефоне – не то записывал детали, не то отправил кому-то сообщение.
А когда я замолчала, он повернулся.
– Я позвоню, когда что-то узнаю.
Тишина.
Мне вдруг стало ясно, что надо выходить.
«Мне позвонят».
Надо покидать этот салон, мы никуда не отправимся вместе. Может, мои «проблемы» и правда были предлогом для того, чтобы его увидеть?
– Позвонишь?
– Да.
И его номер вновь сутками будет «недоступен», а я буду кружить над своим сотовым, как психически больная. Все ждать, ждать.
– Ясно.
Я вышла из машины, как из очередной рухнувшей надежды, и все не могла поверить, что она, эта машина, сейчас уедет. Заурчит мотор, когда Форстон нажмет на педаль, потухнут стоп-сигналы, и черный автомобиль исчезнет за поворотом. И из моей жизни. Таким образом, он, наверное, отомстит за то, как смотрел на уезжающую меня вчера. Так и не сказавшую ему «да».
Мне больше некому будет сказать «да».
Ветер по волосам, по лицу.
«Давай! Уезжай!»
Пусть после тебя останется лишь выхлоп дыма, пусть…
Я вдруг ощутила, что мне больше не нужен этот мир, слишком холодный, слишком пустой. Что меня никто нигде не ждет, что отдалились вдруг телевизионщики, «акулы», даже отец. Он переживет – как-то, каким-то образом. А я все это переживать не хочу. Что случайно вылетевший на перекресток мотоциклист, сбивший зазевавшуюся девушку-пешехода, будет правильным выходом, по-настоящему, математически логичным. Верно решенным уравнением. И совсем не потому, что я псих, но потому, что я как раз адекватна. Просто адекватные решения бывают разными.
А черная машина все стояла.
Сука!.. Сволочь! Душа на лоскуты.
Уезжай!
Но не гасли стоп-сигналы – Форстон держал ногу на педали тормоза.
Что ж ты со мной делаешь?!
Негодяй, сволочь, тварь…
Не знаю, откуда взялась ярость, но в салон я влетела-рухнула, едва не оторвав ручку на двери.
– Я всю жизнь буду тебя ненавидеть, понял?! Всю! – заорала с разбегу. Наверное, даже когда срываешься с обрыва, пытаешься-таки уцепиться за рваный край пальцами, использовать второе дыхание, раз открылось. Чтобы знать, что ты использовал все шансы, прежде чем упал. – Всякий раз, вспоминая, буду крыть тебя матерными словами… Только попытайся сейчас уехать, только попробуй меня вот так оставить! Только попробуй…
Пальцы на руле впервые сжались, напряглись костяшки.
– И пробовать не буду.
Очень жесткий ответ. Ледяной, обжигающий. Крейден так умел, что сидишь, и снаружи вьюга, и внутри горит от лавы и пепла.
– Только откажись от меня!
Я уже лечу в пропасть, мои пальцы в кровь, мое второе дыхание стало нулевым.
А он вдруг повернулся, не спросил – процедил:
– Ты, правда, думаешь, что я отказался?
Пропасть вдруг стала поролоновой, почти безопасной. Он не уехал не просто так… а у меня, как у невротика, ходят ходуном руки и мозги. И спрашивать страшно, и не спросить нельзя.
– Ты ведь… так легко не отказываешься?
– От своего? – Я знала этот взгляд серых глаз. Взгляд человека, с легкостью прошедшего Мерил Хант. – От своего я не отказываюсь ни просто, ни сложно.
И совершенно непонятно, сделалась ли я обратно своей, но меня больше не гнали из машины.
– Пристегнись, – бросили вместо этого.
Тот же запах салона, те же руки на руле. Аромат Форстона. Меня впервые отпускало, и вместе с этим наваливалась слабость – полная, абсолютная. Да, прошел всего день, но я так долго сражалась в одиночку, что протянулся от края до края мой личный стылый век. Сгнила в труху внутренняя батарея, погнулась и стала бесполезной ось моей вселенной.
Авто как раз вынырнуло из бури – ушел в сторону грозовой фронт, и я поняла, что дышу с трудом, что задыхаюсь от слез, что мне плохо настолько, что горят красным все внутренние сигналы. Так бывает после боя, после войны, когда оставшихся сил хватает только на помехи.
Я бы согнулась, наверное, я уткнулась головой в приборную панель, но уже притормозила машина, уже открылась пассажирская дверца. Меня аккуратно извлекли «на свет», мои руки отняли от лица, сказали: «Тсс…»
– Я тут.
Да, он пока не обнимал, да, пока не позволял обнять себя. Но он уже был тут, уже ближе, чем раньше.
– Дыши. Мне надо позвонить.
Я дышала. Вокруг луг и пахнет полевыми цветами Умытое после дождя небо и трава; первые звезды, утянуло к востоку черные тучи. Там, где их не было, прогорали последние лучи заката.