Он говорит

Ещё по набережной фланировала публика. Эту картину, доложу я вам, точно описал хороший писатель Коваль: „Прогулка по набережной, без всякого сомнения, — всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперёд, глазами излавливая девиц. Да немного ныне на свете девиц — так, не поймёшь чего шандалит по набережной — и недоростки, и переростки, и откровенно поблёкшие бляди“. К этому, правда, Коваль пририсовал ещё рисунок с автографом: „Вот и девки, ждущие женихов. Такие, однако, толстопопые“.

Публика на набережной время от времени фотографировалась, давая пропитание целой мафии нищих фотографов. Один из них был примечателен своими фотографическими аксессуарами — вместо обезьяны у него была ручная белка. Также рядом с ним в кадке стояла помесь пальмы и ёлки. Этот фотограф всем пришедшим за фотографиями говорил, что, дескать, зайдите через неделю. Учитывая, что люди часто фотографируются в последний день перед отъездом, чтобы показать на далёком Севере увиденных толстопопых и не очень девиц, имея под рукой свидетельство побед, фотограф всё же входил в положение курортников. За небольшие деньги он обещал выслать им фото по почте.

Дело было в том, что фотограф даже не вставлял плёнку в аппарат. Отдыхающие легко забывали об отданных деньгах — они казались мздой не фотографу, а белке.

Но вот студенты-археологи, напившись бессмысленного розового вина, приходили к нему снова и снова — с квитанциями, что оставляли им уехавшие товарищами. Сезон раскопок начинался в апреле, и к сентябрю те из них, кто продолжал ковыряться в земле, приходили к владельцу белки со всё более и более толстой пачкой квитанций.

Оправдываться фотографу было всё труднее и труднее.

И вот, в середине бархатного сезона студенты обнаружили, что с набережной исчезли пальма в кадке, белка и, разумеется, фотограф.

Он покинул курортный город, славящийся лечебными грязями, и ушёл по широкой дороге, идущей через степь.

Я так представляю себе эту картину — плоское пространство до горизонта пусто и безжизненно Оно освещено закатным солнцем. По дороге бредёт человек с пальмой на спине, а рядом с ним бежит, быстро перебирая лапками, позванивая цепочкой, унылая белка.

Мне печально и горестно. Мне хочется отдать отсутствующие у меня деньги фотографу.

Ну, и белке, конечно.

Но история эта растворилась в прошлом. Её черты смыты рекой Летою, иначе называемой Салгир. Белки ушли в ту страну, где не вырублена винная лоза и молоко продаётся в пирамидальных археологических пакетах за шестнадцать копеек».

Он говорит: «Всякий посещал свадьбы — дело-то житейское, хотя наша традиционная свадьба всё равно, что традиционное кладбище с пластмассовыми цветами. Ну а свадьбы-то кое-кто посещал и свои — да по несколько раз. Я был на этих мероприятиях нечастым гостем, и первый раз — как первая любовь.

Однажды меня пригласили на одно такое мероприятие — по ошибке. Статус мой был — „лицо, состоящее при свидетеле“.

Меня везли, пока я не очутился в какой-то квартире. Там, натурально, суета, похожая на похоронную — продолжаю тему. Видал я такое на похоронах, когда все мнутся, а блины с водкой маячат в отдаленной перспективе. Приглашённые толпами жались к стенам, медленно разворачиваясь лицом к проходу, пропуская кого-то по коридорам.

Наконец, молодые проследовали в казённый дом, выйдя вместе, но потом сев в разные машины. Тогда в казённых домах они назывались „врачующимися“. На свидетелях же были надеты через плечо ленты. На лентах горела надпись: „Почётный свидетель“. Так что свидетели они не настоящие, а как чукча-академик: почётные.

К врачующимся постоянно подбегал человек и, между прочим, спрашивал:

— Фотографа не заказывали? Ваше де-е-ело.

На конце там не восклицательный знак или вопросительный, а оскорбительно-недоумённый. Что, дескать, жметесь?!

Врачующихся вызывал металлический вокзальный голос, а внутренность помещения больше всего напоминала не вокзал, а крематорий. Чаще всего я слушал Мендельсона, но кто-то заказал „Yellow submarine“. Тогда стало модно снимать выход видеокамерой — от этих услуг отказаться было невозможно. Результат тут же предъявлялся — с хрипами, шумами и бегущей у края кадра милицейской цифирью.

Мы приехали на Ленинские горы, где сновали „Чайки“, стояли пузатые туристические автобусы, толклись иностранцы, а смотровая площадка была заляпана липким шампанским.

Я когда-то учился рядом. Мокрый и грязный, пыхтя, бегал вдоль Москвы-реки по скользкому склону, уворачиваясь от хрустальных бокалов. Называлось это — физкультура.

Снова сели в машины и поехали. За окошками кончился город, пошли перелески и поля. Наконец, нас ввели в ресторан.

Тут я захотел сесть, но понял, что места-то для меня и нет.

То сяду с какой-то рахитичной девицей — придёт муж и ласково тронет меня за плечо. Примощусь рядом со старичком, похожим на иностранного пианиста Горовица — подползёт его жена, смахивающая на черепаху, и сгонит меня со стула. Все уже сели, а я болтаюсь вне строя.