Он говорит

Да бесплатно. Но тут надо выстроить правильно разговор. Я в таборе у цыган как-то два дня жил — мне ещё денег на дорогу дали».

Он говорит: «В конце восьмидесятых, когда у нас упали все запоры, в нашем институте яростно спорили о политике. Была, правда, пара-тройка молчунов, что ни о чём не спорила, а сжав зубы, проходила курс молодого бойца — английский язык, водительские права, си и юникс. А мы-то, кто постарше, пили чай и ругались — знал имярек о репрессиях, не знал он о репрессиях. Ещё не ушли на пенсию те, кто эти самые репрессии застал.

Время-то давнее.

Я слушал своих коллег, что отвлеклись от проектирования трансмиссии, слушал, как скрежещет резко отодвинутый стул, и как от крика дрожат ложечки в наших кружках.

Глухо дрожат, не то, как в железнодорожных стаканах.

Я это всё слушал и вспоминал одного нашего завлаба.

Это был такой настоящий технарь — с некоторым блеском. Альпинизм и горные лыжи, Эльбрус и Домбай, кандидатская диссертация — тогда это было важно — ну и красавица жена.

Из-за этой жены всё и вышло. Действительно красавица, переводчица. Ездила за границу — а это было как кандидатская. И вот, у этой молодой успешной женщины начался роман с подчинённым своего мужа. Он маленький такой был, сутулый. В очёчках… Или не сутулый? Понимаешь, я могу начать придумывать, потому что до сих пор меня не оставляло чувство нелепости этого человека.

Но роман приключился, с год они скрывались, а потом перестали таиться.

У нас был дачный посёлок от института, ну не дачный, так — садовое товарищество. Так половина наших слышала, как они любятся, пока муж в городе.

Всё ж на виду, всё на расстоянии вытянутой руки на этих шести сотках. Слышимость — два метра через кусты.

Да что там, они в отпуск вдвоём ездили. Домбай-Эльбрус, Терскол-Казбек.

И мы думали про себя — как это всё муж терпит. Наиболее циничные говорили, что он боится партийных взысканий и переживает за должность. Так тогда говорили в упрёк рогоносцу: „Не сумел сохранить советскую семью“. И ату его.

Но не сказать, что мужу нужно было держаться за должность. Он был из тех, на ком держится работа.

А, знаешь, разговоры о том, что без партийности было никуда, такой же миф, как наоборот.

Так или иначе, вдруг — бах! Очкарик подал документы на выезд, а переводчица эта вместе с ним. Сначала развелась, конечно. Муж ходит на работу весь чёрный от горя, то-сё.

Оказалось, что он ничего не подозревал. Ни-че-го.

Ну, это он так при мне говорит, а я сам думаю — ну на глазах же у тебя жену драли, у тебя ж любовник ночевал через два дня на третий, да не в дальней комнате замка, а в квартире, двухкомнатной, малогабаритной, в такой, какая у всех. Что ж ты мне сейчас-то лепишь, я же к тебе с „Двином“ пришёл утешать?

Заглянул ему в глаза и чувствую — не врёт.

Видишь ли, он усилием воли заставил себя думать, что ничего нет.

Вот заставил — щёлкнули там какие-то шестерёнки в коробке, схватились, и дальше — хоть кол ему на голове теши: ничего не было и всё тут.

Да если б он в этот момент жену за руку держал, так всё равно — ничего не было и нет.

Так что все эти истории про то, кто что видел и что там переживал интересные, конечно, но ты им не верь.

Потом, как митинги пошли, видел я двоих наших — один там интервью давал, как его травили при прежней власти, а другой рубаху рвал за рабочее дело и всё подкреплял это историями про родной завод. И оба искренне так, не за деньги. Так первого не травили, больше сам он кого-то со свету сживал, а второй ни на каком заводе сроду не работал, весь стаж у нас.

Они верили, верили, верили в то, что говорят.

Я каждый раз вспоминаю — угол лабораторного стола, „Двина“ бутылка, тонкая такая, высокая, колбасы я принёс ещё, краковской. И этот мой герой — такая неожиданная вещь у него случилась. Трагедия».

Жена его, рассовав по тумбочке еду, выходит покурить. Он оглаживает одеяло и говорит: «Брак должен быть скреплён ритуалами.

Тебе они могут показаться дурацкими, меж тем они обязательно нужны.

Мне тоже американские свадьбы с этими букетами и подвязками, танцем под „нашу песню“, всё то, что я видел в кино, кажутся дурацкими.

Я три раза женился и три раза этого избежал. Сейчас-то я думаю, что, наверное, обделил своих женщин — белым платьем, лимузином, всем этим безумием.

Но у них потом другие браки были — было из чего выбирать. А я и сейчас доволен — хоть и считаю, что хорошо куда-нибудь съездить, конечно.

Ну там на Оку, сесть с ней, обнявшись, на бугре, где-нибудь у Старой Рязани. Мы и сейчас с женой так ездим — возьмём пузырёк, да вдаль смотрим, ветер слушаем. Ока течёт, горя мало.

Но мы-то старые, навидались всякого.

Вот у американцев чего нет, так поклонения предкам на свадьбе — я, правда, опять же по кино сужу.

А у нас кому только не поклоняются.

Во всякой русской местности есть какой-то магический предмет, к которому ходят женихи и невесты после того, как их союз признан Богом или людьми. Они идут к мятущемуся Вечному огню, или ломятся на какую-нибудь смотровую площадку.

Ходят на могилы писателей.

По субботам на могилу Пушкина — очередь.