Он и Я

Сажусь на кровати, зажмуриваюсь и визжу так, словно меня режут. Кричу до тех пор, пока дверь в спальню не распахивается, являя злого Тарского.

— Что, мать твою, происходит?

Вероятно, что я выдернула его из постели. Наверняка перепугался, иначе не выскочил бы в одних боксерах. Мазнув по его боку взглядом, замечаю длинную и широкую полоску пластыря. Несколько теряюсь, но все же отбрасываю все ненужные эмоции. Сглотнув, отвожу взгляд в сторону и выдаю совершенно спокойным тоном:

— Кошмар приснился.

Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы видеть, насколько нагло я вру.

— Ты, черт возьми, издеваешься?

— Нет, — отрицаю очевидное. Прочищаю горло, но молчу недолго. Все эмоции в кучу сбиваются и огненной массой прут наружу. Подскакиваю, словно пружина, с кровати и предъявляю с упреком: — Я думала, мы тут ради меня! А ты бросил на чужих людей и пропал на две недели!

— Не начинай опять, — звучит предупреждающе.

Естественно, он будет выбирать общество таких, как Элиза Бах. Кому интересна малолетняя проблемная истеричка, которая только и способна — орать и бесконечно что-то требовать? Господи… Я это понимаю. Но не могу справиться с эмоциями. Хоть стреляйте, не могу! Они мне выворачивают душу. И чем сильнее я страдаю, тем глупее себя веду.

— Ты обещал мне все объяснить! Приехал и молчишь! Что происходит? Почему ты меня оставил? Что за работу здесь выполняешь? Это для отца? — каждый вопрос — крик души. Только Таир, как всегда, не отвечает. Прожигает взглядом, и на этом все. Хоть бы не смотрел так… Нет, пожалуйста, пусть смотрит. Пусть смотрит так всегда! — Ну, конечно же, для него, — отвечаю сама себе. Снова фокусируюсь на кажущемся сейчас огромным пластыре. Беззвучный хлопок — что-то разорвалось внутри. На первый план выступает страх. Не за себя. За Тарского. — Папа любит одним выстрелом двух зайцев убирать… Что придумал… — сокрушаюсь практически шепотом. Не до конца осознавая, что делаю, стремительно сокращаю расстояние. Задираю голову, чтобы не терять визуальный контакт, и осторожно прикасаюсь кончиками пальцев к краешку пластыря. — Не помогай ему! Скажи, что не получилось… Я боюсь за тебя! Слышишь? Таи-и-и-р-р? Очень! Очень-очень… — не контролирую, что говорю, и какие эмоции выдаю. — Поедем скорее домой… Пожалуйста…

Тарский сердито сжимает челюсти, на мгновение прикрывает глаза и медленно переводит дыхание. Попутно ловит мою кисть, крепко сжимает и отводит в сторону. Не отпускает. Вторую тоже перехватывает. Одновременно стискивает своими пальцами мои, при этом большими прочесывает тонкую кожу на запястьях.

— Успокойся, Катерина, — вновь взглядом прошивает. В мою раскрытую душу сыплет искрами неясной для меня злости. Обжигает, но на это мне уже плевать. — Ложись спать.

— Ну, как всегда! Ложись спать, — передразниваю его суровый голос. — Я переживаю, а ты… Бесишь ты меня! Понятно?!

— Ты меня тоже.

Если бы ответное признание не прозвучало привычным ровным голосом Тарского, я бы, невзирая на то, что видят мои глаза, усомнилась в том, что это произнес он.

— Надо же! Я думала, тебе на всех плевать!

— Кроме тебя, Катенька.

— Так, значит? — отчего-то задыхаюсь.

— Выходит, что так.

24

Падала вниз и не верила…

© Слава «Мальчик мой»

Франкфурт-на-Майне, Германия.

Характер у меня такой… Многое могу пережить. Кто-то со стороны обязательно многозначительно и скептически заметит: «Ничего ты еще не видела…» Ошибаетесь. За свои восемнадцать набралась впечатлений по самую глотку. На моих глазах проходили истерики, панические атаки и периоды острого маниакально-депрессивного психоза матери. Я была рядом в моменты, когда она чувствовала себя смертельно несчастной — часами плакала, а после наступления полного изнеможения сутками лежала в постели. Когда на нее находило необъяснимое веселье — тогда она танцевала и много смеялась. Когда она, под воздействием бесноватого душевного подъема, не выходила из мастерской по несколько дней — рисовала, пока физические силы не покидали тело. Когда ее внезапно обуревали агрессия и желание навредить любому, кто подвернется под горячую руку. Однажды она бросилась с ножницами на меня. Мамы больше нет, а шрам на затылке остался.

И потом, каким бы странным и пугающим это ни казалось, для меня смерть, естественная или насильственная, стала чем-то обыденным. Не единожды видела, как люди умирают. Видела их в первые минуты после пересечения разделительной черты: подрезанный и истекающий кровью дядя, инфаркт бабушки, утопленная мама, застреленная Карина… Череду отцовских охранников не считаю.