Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Так или иначе, но троица порекомендовала мне адвоката — их общего знакомого, удовлетворявшего необходимым признакам (партийный, имеющий допуск к закрытым делам), — В. А. Косачевского. Видимо, это хороший адвокат. Впоследствии он защищал правозащитника Александра Гинзбурга и проявил, насколько мне известно, незаурядное мужество. Суд был назначен на 22 июня. 16 июня поздно вечером мне звонит Косачевский: срочно приезжайте. «Не могу защищать Вашего отца. Вам меня порекомендовали наши общие знакомые: Шур, Немец, Брауде — все они свидетели обвинения! Я должен на суде их запутать. Если я это сделаю, КГБ может заподозрить меня в сговоре. Если нет — Вы будете мною недовольны. Поэтому я должен от ведения дела отказаться».

Я просто ополоумел. Суд 22-го, а 17-го у отца нет адвоката. Что отец может подумать! С благодарностью вспоминаю коллегу и друга отца д-ра И. Б. Кабакова[45], который помог найти мне прекрасного адвоката Г. С. Раусова. Григорий Семенович и довел дело до конца. Очень важно — увидел отца и сказал ему, что я делаю все, что в моих силах.

Итак, возвращаюсь к разговору. Я рассказал А. Д. С. о троице, его передернуло от отвращения[46]. Он внимательно выслушал все, что я знал (от Г. С. Раусова и ранее от В. А. Косачевского) о инкриминируемых отцу прегрешениях. (По поводу речи на съезде я не знал — в деле это не фигурировало.) «Здесь что-то не вяжется. Однако, если инкриминируются только притча о верблюде и анекдоты о Хрущеве и Фурцевой, — можно побороться!» Написал от руки письмо Хрущеву с просьбой распорядиться освободить отца, переписал начисто и подписал. Языком заклеил конверт и очень точно пояснил куда, кому и в какое окно отдать. Я понял, что это — очень не все равно, письмо должно попасть к адресату, а не застрять у одного из помощников.

Потянулось ожидание. 25 сентября состоялся второй суд. В коридоре встретил адвоката В. А. Косачевского: «Дела эти проходят сейчас тяжело. Ожидайте 6–8 лет!» Против мрачных предсказаний дали два года. Думаю, что здесь уже сработало письмо А. Д. С. и предыдущее ходатайство Я. Б. Зельдовича, — я написал о нем в своих воспоминаниях о Я. Б.

В январе 1958 г. поздно вечером звонок А. Д. С. «Вы не могли бы приехать в комнату депутатов Казанского вокзала? Я имел здесь беседу по Вашим делам!» Помню тускло освещенную большую комнату, мы сидим в углу за столом. А. Д. С. рассказывает. По словам А. Д. С., участвовали в разговоре трое, а не двое, как он пишет в опубликованных «Воспоминаниях»: М. А. Суслов, А. Д. С. и третье лицо, насколько я помню, А. Д. С. назвал его генералом. Различие существенно, ибо Суслов в этом разговоре мне показался как бы третейским судьей, а не стороной.

Суслов сказал А. Д. С., что Хрущев поручил разобрать это дело ему, поскольку он сам, Хрущев, боится здесь быть необъективным — дело касается лично его. А. Д. С. повторил свою точку зрения — инкриминируются анекдоты, за что его можно выругать, ну, в крайнем случае, исключить из партии (отец, повторяю, был давнишним членом партии), но не сажать же в тюрьму выдающегося врача, каждый день приносившего своим искусством пользу многим людям. И Суслов, и генерал повторяли, что Баренблат говорил ужасные, непростительные вещи, которые и повторить-то нельзя. «Какие именно?» — допытывался А. Д. С., не получая ответа. В свете сказанного выше, чего ни А. Д. С., ни я не знали, это становится ясным: нельзя упоминать речь на съезде! Затем генерал (именно он!) сказал, что при обыске у отца было изъято 300 000 рублей[47]. А. Д. С. терпеливо разъяснил, что столь выдающийся врач мог иметь и три миллиона, это было бы не удивительно. Генерал на это ответствовал, что у хорошего человека не может быть трехсот тысяч, и, кроме того (этакий, видите ли, Гобсек!) отец был замечен поедающим лапшу в студенческой столовой. Тут, по словам А. Д. С., «я нанес ему моральный удар!» — выразил сомнение в эффективности, судя по материалам дела, дорогостоящей слежки. А. Д. С. снова повторил свое мнение, что все это можно обсуждать, например, на партийном собрании, но это не может быть основанием для ареста и содержания в тюрьме немолодого человека, заслуженного врача, награжденного военными орденами и т. д. Разговор зашел в тупик. Наконец Суслов сказал: «Ладно, будем принимать решение. Весной он из лагеря выйдет! Мы не освободим его сразу же — я им (!) тоже должен бросить кость, Вы понимаете (последние слова я привожу дословно. — Г. Б.). Однако их протесту на мягкость приговора мы хода тоже не дадим. Вы удовлетворены, Андрей Дмитриевич?» — «Нет, я хотел бы, чтобы его освободили сейчас же, его не за что держать в лагере». Суслов развел руками. После этого разговор, по словам А. Д. С., перешел к другим делам, в частности, биологии.