Он между нами жил... Воспомнинания о Сахарове (сборник под ред. Б.Л.Альтшуллера)

Высокий интеллект, простая народная мудрость, беззаветная храбрость, стойкость и Совесть, заставляющая его исполнить Долг и не дававшая ему покоя, сделала его из шельмуемого «свихнувшегося» академика народным героем. И только потом, после смерти, зажегся нимб праведника, который становился все ярче и ярче по мере того, как сбывались его предсказания, как стали понятными его мотивации и направленность поступков. И он фактически обрек себя на пожертвование всем, что имел в жизни: наукой, здоровьем и самой жизнью ради людей — соотечественников и человечества. И трудно переоценить сейчас этот его подвиг во имя России и цивилизации. И каждый раз, когда я слышу или читаю сообщения о жертвах гражданского населения в результате грубой или неумной политики, я вспоминаю Андрея Дмитриевича таким, каким увидел его в первый раз, с лицом, полным горечи и отчаяния… И вспоминаю его сутулую фигуру, идущую к трибуне… Боже, как его не хватает нам сейчас!

Г.И.Баренблатт Из воспоминаний

Я не принадлежал к числу людей, близких к Андрею Дмитриевичу, однако я знал его много лет и встречался с ним в необычных, особых обстоятельствах. Поэтому, как мне кажется, написанное ниже может представить некоторый интерес.

Впервые я увидел Андрея Дмитриевича с глазу на глаз летом 1957 г., при обстоятельствах очень для меня тревожных [105]. А.Д.С. (в отличие от Я.Б.Зельдовича, которого сотрудники именовали Я.Б., для А.Д.Сахарова соответствующее употребительное в то время сокращение было трехбуквенным — А.Д.С.) позвонил мне домой и назвался: "Григорий Исаакович, с Вами говорит Сахаров, знакомый Зельдовича. Вы не могли бы зайти ко мне сегодня около семи?" В назначенное время я был на Щукинской. На двери квартиры приколота записка: "Григорий Исаакович, Владимир Гаврилович! Извините за задержку, я скоро буду". Спустился во двор. Девочка с прыгалками подошла ко мне: "Вы не к моему папе?" — "А Ваш папа?.." — "Сахаров. Подождите его, пожалуйста, он скоро будет. Хотите — подождите дома, я Вам открою". Я подождал во дворе — была теплая летняя погода, — познакомился с Владимиром Гавриловичем, насколько я по-нял- сотрудником А.Д.С. по работе в другом городе. Вскоре мы увидели А.Д.С.- он шел, наклонив голову набок, и облизывал губы (очень типичный для него в то время жест) в обществе элегантного молодого человека. Мы подошли. А.Д.С. любезно поздоровался и заговорил с Владимиром Гавриловичем, на ходу быстро решая их дела. Меня сразу же поразил конкретный характер указаний. Молодой человек в это время спросил, приветливо улыбаясь: "А я Вас не знаю. От кого Вы?" Я представился, сказал, что работаю в Институте нефти Академии наук у академика Христиановича. "А, у Сергея Алексеевича, как же, знаю. А я думал, Вы от Игоря Васильевича…" В свою очередь я решил проявить вежливость: "А Вы, пpостите, где работаете?" — "А я при Андрее Дмитриевиче…" Как раз в это время А.Д.С. закончил свой разговор с Владимиром Гавриловичем и резко повернулся к молодому человеку: "Ваше любопытство совершенно неуместно. А Вы, Григорий Исаакович, напрасно отвечаете на его вопросы!" И снова к молодому человеку: "Можете идти, Вы мне сегодня больше не понадобитесь!"

Мы поднялись наверх. Обстановка скромная, стандартная для той поры рижская мебель. Зачем-то ему понадобилось взять денег. Деньги лежали за стеклом в рижском шкафу — серванте и, как А.Д.С. мне объяснил, по исчерпании дополнялись. Мое волнение как-то сразу исчезло.

"Григорий Исаакович, я знаю, что Ваш отец арестован. Сейчас я напишу письмо Хрущеву с просьбой его освободить. С Вашей помощью я хочу уточнить некоторые детали, а потом я попрошу Вас отвезти письмо в ЦК партии, я Вам скажу куда…"

Мой отец, Исаак Григорьевич Баренблат [106] был врачом, терапевтом-эндокринологом широкого профиля, пользовавшимся в Москве известностью. В частности, он лечил жену А.Д.С. — Клавдию Алексеевну, а также его брата. Отец интересовался политикой, и однажды в беседе со своими товарищами с первого класса витебской гимназии Шуром, Немцем и Брауде сразу после ХХ съезда партии высказал мнение, что Хрущев не имел морального права говорить о Сталине, не упоминая о себе: у него самого руки по локоть в крови.

Отец знал, что говорил: с 1930 по 1938 гг. он работал в Лечсанупpе Кремля (кстати, лечил и самого Хрущева, и его мать). Преодолев, как тогда говорили, ложное чувство товарищества, трое, так сказать, ближайших друзей доложили, куда полагалось. За этим последовало — или этому предшествовало, мне не удалось установить, — заявление пациентов отца, которых он буквально вытащил с того света: племянницы бывшего советского посла в Париже Довгалевской и старика Болотина — он-де рассказал им анекдот (на самом деле библейскую притчу о терпеливом верблюде, облепленном оводами). 8 апреля 1957 г. отец был арестован и названные пятеро были свидетелями обвинения на двух судах над ним: 22 июня и 25 сентября 1957 г.