Он - мой лёд

Этот лёд увидит… обязательно увидит не только мои падения.  Улыбнулась, глядя на пустующую трибуну и вдруг услышала за спиной аплодисменты. Обернулась и застыла как вкопанная, встретившись со взглядом матери. Она стояла у бортика и хлопала в ладоши. Стояла и хлопала…

Глава 17

Оля

- Браво! – театрально выкрикнула мама, оглушая меня резкостью голоса, холодностью, которой веяло от неё: от каждого походящего на выстрел хлопка, от сдержанности позы. - Браво! Этот год не прошёл для тебя бесследно. Поздравляю.

От её тона всё внутри похолодело. Лёд по сравнению с ним казался горячим, раскалённым, как песок в июльскую жару.

Я тяжело вздохнула и медленно поехала к бортику. Нам нужно было поговорить. Мне нужно. Когда, если не сейчас?

Сколько я представляла себе нашу встречу. Боялась этого самого момента и ждала его одновременно. Мысленно подбирала слова, которые скажу, опасалась, что чувства, которые испытаю, оглушат меня. А сейчас… Сейчас я спокойно смотрела на маму и с растерянностью и долей ужаса понимала, что не чувствую ничего. Ни радости, ни огорчения, ни страха, ни чувства вины.

- Мама, здравствуй, - подъехав, выговорила негромко, глядя ей прямо в глаза.

- Не смей меня так называть, - резко ответила она, пресекая всякие мысли о том, что мы сможем спокойно поговорить. - У меня нет дочери. Умерла год назад. Сбежала в Америку, и в тот же день умерла. Предала и меня, и своего партнера. Выбрала легкую жизнь в другой стране.

- Какое предательство?! – повысила я голос, не сдержавшись. – Это было не предательство, а попытка оставить в себе хоть что-то, что вы с Богдановым ещё не успели во мне убить! – упёрлась ладонями в борт.

Так мы и стояли, разделённые считанными сантиметрами, превратившимися для нас в нерушимую стену. Глядя на маму, я понимала – у неё своя правда. Такая же истинная для неё, как моя для меня.

- Я не слышала от вас ни единого слова поддержки. Только упреки.

Я не хотела говорить всего этого. Действительно не хотела – не потому, что боялась ссоры. Нет. Зачем?

Для того, чтобы тешить себя иллюзиями, что мои откровения заставят Веру Журавлёву оглянуться назад и переосмыслить всё случившееся с нами, я знала её слишком хорошо. Не заставят. Потому что назад она оглядывалась только в тех случаях, когда ей нужно было провести «работу над ошибками». Увы, не в личном – только в том, что касалось льда.

- Мама! – Я впилась пальцами в край бортика. Разжала руки и отступила назад. – Я ненавидела этот чертов лед! Я ненавидела Богданова! Я тебя ненавидела! Каждый день был для меня каторгой!

- Я всегда хотела для тебя лучшего, Оля! А ты…

- А я просто ушла туда, где в меня верили и не унижали по малейшему поводу! Знаешь, я так боялась встречи с тобой, потому что… потому что безумно скучала. Но знаю, что ты меня не примешь, поэтому давай просто не будем мешать друг другу. У тебя своя жизнь, у меня – своя. Я не хочу, чтобы всё было вот так… - последние слова произнесла очень тихо. Поднявшаяся во мне волна гнева улеглась, оставив на своём месте пустоту – руины, и ничего больше. – Не хочу, чтобы ты считала меня врагом.

- Я не считаю тебя врагом, - просто сказала она. – Я тебя презираю. Предательство я не прощаю, запомни это. И жизни спокойной я тебе не дам, Оля.

- Как ты … - меня всё-таки накрыли эмоции. Голос дрогнул, грудь сдавило. Снова подъехав к борту вплотную, я попыталась было дотронуться до её руки, но мама отпрянула от меня, как от прокаженной. Качнула головой и молча, больше ничего не сказав, скрылась под трибунами. Только звук её размеренных шагов отдавался у меня в ушах ещё несколько секунд, а после стих и он.

Низко склонив голову, я стояла, навалившись на борт и чувствовала, что не могу. Ни уйти с катка не могу, ни шевельнуться, ни даже вдохнуть полной грудью. Казалось, что из меня вытянули все силы, раздробили кости.

Сдавшись, сползла вниз и уселась прямо на лёд. Вытерла струящиеся по лицу слёзы.

Вот и поговорили. А чего я хотела, чего ждала? Что мама скажет, что тоже скучала по мне? Что, что бы ни случилось, я – её ребёнок и она любит меня? Наверное, любит… Любит, я это знала, как знала и то, что не простит, не примет. Никогда. Слишком категоричная и слишком принципиальная. Слишком.

Сколько просидела на льду, я не знала. Должна была чувствовать холод, но не чувствовала. Не чувствовала ровным счётом ничего, только внутреннее опустошение. Последняя тонкая ниточка – живая, пульсирующая кровью оборвалась болезненно, резко.

Поёжившись от внутреннего озноба, я рвано выдохнула и, прижавшись затылком к борту, закрыла глаза. К такому нельзя быть готовой. Просто нельзя.

Вдруг на плечи мне опустились ладони. Широкие, тяжёлые.  Ещё секунда, и я уже стояла, привалившись к борту бедром.

- У тебя с головой всё в порядке? – резко выговорил Богданов, глядя на меня. Взгляд его был холодным. Как всегда. – Тебе проблем захотелось? Или свободных мест мало? - мимолётным жестом указал он на пустующую трибуну неподалёку от нас.

Отлично! Только его мне и не хватало. Раз сегодня у меня вечер откровений…