Он не хотел предавать

Но прежде чем это случилось, Любовь Кричевскую встретил у здания суда молодой человек со скромным букетом орхидей. Когда охрана оттеснила журналистов и мадам Любовь, в норковой шубе нараспашку, возбужденная, сияющая, с охапкой роз в руках, подошла к белому «линкольну», молодой человек сделал шаг ей навстречу и протянул цветы.

Мочалов, наблюдавший за Кричевской с крыльца, невольно подумал, что так вот и происходят все неожиданные убийства: сейчас следом за цветами парень достанет пистолет и выстрелит в упор в зеленоглазую женщину… (Глупая ассоциация, с чего бы ей взяться?)

Нет, старший лейтенант Интерпола Юрий Малышев и не думал стрелять в Кричевскую. Он просто подал ей орхидеи и что-то сказал. Наверное, поздравлял, как и все. Любовь распахнула дверцу своего лимузина, приглашая Малышева садиться. Юра помотал головой.

Мочалов, глядя на них сверху, гадал: что, черт возьми, эта встреча значит? Куда это она его зовет?

До него долетали обрывки фраз. Кричевская, прижимая к лицу орхидеи, громкой и возбужденно говорила:

— Никогда не забуду твоей помощи! Спасибо тысячу раз! Смогу ли я когда-нибудь тебя отблагодарить?

В ответ Юра что-то тихо ей сказал.

И тут…

И тут до Мочалова дошел смысл этой сцены. Он все понял… Следователь испытал шок, какой испытывает верный муж, внезапно догадавшийся об измене горячо любимой жены. Словно черная пелена была сдернута с его глаз. Словно он был слеп — и вдруг прозрел, был глух — и вдруг стал слышать. Оглушенный своим открытием, Мочалов не расслышал слов Юры, зато услышал звенящий голос Кричевской:

— Сейчас мне не хочется думать о проблемах, ведь я заслужила роскошный отдых! Поговорим о них позже. Едешь со мной?

Юра отрицательно покачал головой.

— Буду о тебе думать, — пообещала Любовь, усаживаясь в машину. — Когда и где мы увидимся?

Мочалов мог бы поклясться, что не ослышался, хотя Юра Малышев говорил очень тихо. (Он всегда говорил очень тихо, этот интеллигентный парнишка.) Мочалов, переживший сегодня свое Ватерлоо, всеми пятью обострившимися чувствами уловил тихий, едва слышный ответ Малышева:

— В аду, любимая.

Когда кортеж автомобилей во главе с белым «линкольном» понесся мимо по проспекту, разбрызгивая февральскую грязь, Юрий Малышев повернулся и ушел.

Он шел, скользя на мокром снегу, втянув голову в плечи, делая вид, будто не замечает Мочалова (а может, вправду его не замечал, погруженный в свои мысли?). Он ушел, а Мочалов, в растерянности от своей догадки, заколебался и не успел его догнать.

Юрий Малышев подключился к расследованию этого дела на самом последнем этапе, когда Кричевская уже сидела в Бутырке, а ее подельник Леже пребывал в бегах. Мочалов не удивился, когда однажды к нему пришел скромный, приятный в общении молодой человек, представился, сказал, что у Интерпола есть своя заинтересованность в поимке Лежнева-Леже и что в связи с этим он, старший лейтенант Юрий Малышев, подключается к расследованию этого дела. В связи с чем согласовал с Мочаловым свой визит в следственный изолятор к Любови Кричевской.

Но ни тогда, ни позже — когда во время суда над Кричевской обвинение стало разваливаться, а свидетели вдруг резко стали менять показания — Мочалову не приходило в голову заподозрить лейтенанта Малышева в предательстве. И только когда все уже было кончено, битва проиграна, Мочалов впервые взглянул на персону Малышева под другим углом…

«Встретимся в аду, любимая»?

Через два дня Малышев застрелился. Следователь этого не знал, как не знал и того, что Малышев во время своего активного расследования числился в отпуске и никакого поручения руководства НЦБ Интерпола на вмешательство в дело Кричевской не имел. Мочалов узнал эти факты от Гольцова только сейчас, сидя в тени синего тента.

— М-да, — только и сказал Мочалов, вздохнув и зябко поежившись при мысли, что сам бы мог оказаться сейчас на месте Малышева (тьфу-тьфу!). — Такая кому хочешь запудрит мозги.

Он вспомнил зеленоглазую ведьму, закинувшую ноги на стол. Всплыли перед глазами черные ажурные резники ее чулок и обнаженная тыльная сторона ее бедер, наверняка нежнейших, шелковистых, а если по ним провести рукой, то в мелких пупырышках наэлектризованной кожи…

Следователь даже слегка дернулся от воспоминания. Если бы мадам Любовь сразу не выплеснула ему на голову ушат с помоями (да что там помои! со змеиным ядом!), кто знает — не украшал ли бы теперь траурный портрет самого Мочалова фойе родного казенного дома на Таганской?

— Одного не понимаю, — чтобы отвлечься от соблазнительного образа, спросил Мочалов, — как они могли так быстро сойтись? Неужели за один допрос? Все-таки она в тюрьме и поле для маневра у нее не то, да и внешние данные проигрывают — это же Бутырка, а не ночной клуб… Черт, в самом деле — как?

Гольцов опустил глаза. Мочалов ничего не заметил по лицу собеседника — открытому и простому, и Георгий надеялся, что следователь ни о чем не догадался.

— Так что свидетели? — напомнил Георгий, переводя разговор на другую тему. — Отказались от показаний?

— А то как же! Все до единого. В один голос пели Кричевской здравицы, — хмыкнул Мочалов.