Он не хотел предавать

В конце февраля Любовь вернулась в Москву, потому что адвокат бомбардировал ее сообщениями: приближалось ответственное время сбора урожая. Наследство покойного Завальнюка было взвешено, сосчитано и разделено, как вавилонское царство: мене, текел, фарес.

2

После ссоры с мужем Вероника Николаевна возвращалась домой одна. Сколько раз повторялось одно и то же: они приходили к Юре вдвоем, а уходили порознь, словно чужие.

Чужие… Хуже! Ольга тоже чужая, но с ней Веронике Николаевне легче. С ней можно говорить о Юре, забыться в воспоминаниях. Плохо, что Ольга так редко к ней заезжает. Вертихвостка… Хотя чего от нее требовать? Что Ольга? — ни жена, ни сестра. Вывшая невеста. Сколько еще она будет помнить Юру? Год, от силы два, а потом выйдет замуж и исчезнет из жизни Малышевых и оставит Веронику Николаевну совсем одну.

Одиночество — вот чего страшилась мать. Пустоты, которую нечем заполнить. Двое чужих друг другу, старых людей в одной квартире, как в клетке. Говорить им не о чем, и, чтобы не ругаться, они молчат, разойдясь по разным комнатам. Был жив сын — было связующее звено, тема для разговоров, общий повод для беспокойства… Теперь Юры нет.

По дороге с кладбища Вероника Николаевна зашла в церковь Николая Чудотворца, поставила свечи, думая о своей беде, своем непоправимом горе и своем одиночестве. Выйдя из храма, она пошла в сторону метро, без всякого желания возвращаться домой просто потому, что идти больше некуда.

Молодой человек с короткой стрижкой, один из тех двоих, что приходили к Юре на кладбище, сидел на скамейке в парке. Вероника Николаевна сначала прошла мимо, но вернулась, подошла к нему и села рядом. Ей было необходимо с кем-то говорить о сыне.

— Осторожно, скамейка грязная, — предупредил молодой человек.

— Как вас зовут? — спросила мать.

— Георгий.

— Спасибо за цветы, Георгий, — глухим, словно охрипшим голосом сказала она. — Юра любил цветы. Когда он был маленьким, у него была своя грядочка на даче, где мы проводили лето. Когда Андрей Виссарионович приезжал на выходные из Москвы, он просил: «Папочка, привези мне из города маленькую тяпочку, я буду цветы тяпать»…

Голос ее сорвался. Она замолчала, потом снова заговорила о сыне, словно не могла остановиться:

— А пионы Юра не любил, особенно красные. Вообще все огромные, с тарелку размером, цветы он не любил, а только маленькие, самые незаметные: фиалки, подснежники, незабудки, колокольчики… Он и сам был такой по характеру — нежный, незаметный. Несовременный, я бы сказала.

— Я вас отвезу домой, если хотите, — предложил Георгий.

Вероника Николаевна кивнула.

За Малым Каменным мостом через Москву-реку Вероника Николаевна попросила свернуть с Большой Полянки в одну из прилегающих тихих улиц.

— Здесь можете остановиться.

Георгий притормозил возле арки.

— Поднимитесь со мной, выпьем чаю? — предложила Вероника Николаевна, и по тону ее можно было догадаться, каким кошмаром кажется матери возвращение в пустую квартиру.

— Спасибо. С удовольствием.

Она благодарно улыбнулась. На мгновение ее сходство с Юрой усилилось.

Во двор крупноблочного дома послевоенной постройки вела арка, украшенная памятными мемориальными досками. Гольцов успел прочесть надпись на одной из них: во время революции 1905–1907 годов на этом месте участвовали в боях рабочие типографии Кирстена и Латкова.

Вероника Николаевна вошла в подъезд, Георгий за ней. В молчании они поднялись в кабине антикварного лифта на пятый этаж.

— Проходите, — сказала хозяйка.

Двустворчатая деревянная дверь, окрашенная облупившейся коричневой краской, вела в квартиру с номером 35. Вероника Николаевна открыла дверь своим ключом и пропустила гостя вперед.

Георгий вошел в обширную полутемную прихожую.

— Не снимайте обувь, ни в коем случае! — жестом удержала его хозяйка. — Подождите меня в гостиной. Я сейчас приготовлю нам чай.

Вероника Николаевна провела гостя через темный и пыльный холл. Вдоль стен возвышались застекленные стеллажи с книгами, поблескивавшими тиснеными корешками. Хозяйка распахнула перед Георгием двери полукруглой гостиной, расположенной в эркере, тремя окнами выходящей на набережную Водоотводного канала. Сдернула со спинки стула забытую шаль, кивнула Георгию:

— Присаживайтесь, обождите меня.

Гольцову показалось, будто он оказался в доме-музее. Пока Вероника Николаевна гремела на кухне чашками, Георгий переходил от стены к стене, рассматривая картины и фотографии в рамках под стеклом. Обои на стенах были старые, из эпохи соцреализма: тисненые, темно-бордовые с позолотой. Кое-где на обоях выступали яркие прямоугольники, — там когда-то висели картины. Можно представить, какой роскошной казалась эта комната лет пятнадцать назад.

«Куда исчезли картины со стен?» — думал Гольцов.

Он поднял голову и посмотрел на тусклую единственную лампочку в шестьдесят ватт, горевшую в массивной бронзовой люстре с хрустальными подвесками.