ОН. Новая японская проза

— И вовсе не ужасно! Удивительно приятный серный запах. Мой муж… он уже пятнадцать лет как умер… рак легкого… он курил и всегда прикуривал от спичек. С молодых лет все спичками чиркал, — и Мицуко снова прикрывает рот ладошкой и тихо смеется. — Говорят, в земном нутре так пахнет… А как вас зовут?

— Кадзама.

— Вот оно как, Кадзама…

У стойки администратора Мицуко заявила Хёто, что хочет послать телеграмму. Хёто так и застыла с открытым ртом; Кадзама молча наблюдал, как Ёсико, ни слова не говоря, развела руками, а потом воздела их в молитвенном жесте и нахмурилась.

— Имя… Нестор, Нестор Брогард. Гостиница… Гостиница… ах, вылетело из головы! Гостиница… а эта как называется?

— Наша гостиница называется «Миноя».

— Вот-вот, «Миноя»! Именно так! Отель «Миноя», улица Кордова, 640… Буэнос-Айрес, Аргентина… Прошу простить за беспокойство… Неловко, право… но денежный перевод может задержаться… мне нужно телеграмму отправить.

Сцепив на животе руки в старческих жилах, Мицуко что-то живо втолковывает Хёто. Время от времени она выпрастывает руку из рукава своего вязаного костюма и указательным пальцем быстро по памяти пишет в воздухе, верно, поясняя служащей орфографию имени и адреса.

Распустив галстук-бабочку, так, что концы его болтаются у пояса, поникший Току сидит на стуле в служебке. Он цедит сквозь зубы сигаретный дым и тоненько выводит мелодию «Испытания».

— Что действительно испытание для нас, так это — чертова «Сальвия». Свалились, понимаешь, на нашу голову! Неси, говорят, это… белое… Гадаю — что бы это могло быть? Вино, что ли, белое? Так бы и сказали.

— «Бордолино»?

— Как же! В той комнате, где циновки, не пьют. Оказалось, белую доску! Спросишь зачем? Президент этой «Сальвии» надумал на доске одну из танцевальных фигур изобразить: быстрый поворот, пробежка…

Такую фигуру Кадзама запомнил еще по урокам Такэмуры, тот даже схему шагов тогда рисовал. Кадзаме все это показалось полным идиотизмом, и по дороге домой он скомкал рисунок и зашвырнул его под насыпь. А сколько часов он провел, наблюдая все эти шажки и повороты! От одного воспоминания тошно делалось.

— Видал эту странную старуху? Солнечные очки носит и, похоже, впала в детство.

— Солнечные очки? Мне не до того было. Там такой шум стоял, что заказы трудно расслышать.

— Только что телеграмму отбила. В Аргентину.

— В Аргентину?!

У Току глаза лезут на лоб, он роняет пепел с сигареты, которой размахивал в такт внутренней мелодии, под которую двигался даже сидя на стуле; ловким движением гитариста он стряхивает пепел со своего фрака.

— Ну, точно, ненормальная. Потрясающе! Ты бы ее на танец пригласил, то-то был бы восторг!

Току смеется собственной шутке, поблескивают серебряные коронки на коренных зубах.

Кадзама застегнул пуговицы на манжетах сорочки, приладил галстук-бабочку и зацепил крючок. Достал с полки тюбик с гелем, выдавил чуть-чуть на ладонь, натер руки. Потом с отвращением, будто его с ног до головы водой окатили, провел ладонями по волосам, гладко укладывая их назад; они заблестели, отражая лампы дневного света.

«Вылитый черный таракан», — подумал Кадзама.

— Хару ушла?

— Нет, видно, сегодня в ночь дежурит. Ее к ванным приставили. Скоро и Танака явится.

Танака — второй сын владельца бензозаправки Такэнокура — шесть лет назад считался, пожалуй, лучшим правым крайним в Косиэн. По всему Кадзама должен бы по телевизору в Токио видеть его первые матчи, но его игра ему совершенно не запомнилась. В свои двадцать три года Танака производил впечатление туго сжатой пружины, и в «Миноя» только он один умел по-настоящему зажигательно танцевать «латину».

Над раковиной в глубине комнаты Кадзама смыл с рук остатки геля. За овальным оконным стеклом в металлической раме клубилась тьма. Свежий снег налип на раму, очертив белым контур окна. Он протер запотевшее стекло, и за ним встала тусклобелая ночь. Казалось, что особенно густо снег валил под уличным фонарем, свет которого придавал снеговым шапкам на деревьях, гостиничной вывеске, камням у крыльца странные, причудливые очертания. «Прямо-таки белый морок», — подумал Кадзама.

— Ну, я пойду потихоньку, — Току поднялся. Глотнул чая из кружки, прополоскал рот.

По внутреннему телефону Кадзама связывается с кухней, подтверждает заказ на вино и шампанское, потом гасит в служебке свет. Белизна за окном свидетельствует о сильнейшем снегопаде, «Миноя» постепенно утопает в снегу. По потолку мечутся черные тени от стола и шкафа — это пылает огонь в керосиновой печурке, которую зимой никогда не выключают. Пламя пульсирует, и тени то сгущаются, то становятся почти прозрачными, а окно уже совсем залепило белым снегом.

В клозете рядом с танцзалом Кадзама сидит на унитазе и курит. Доносится мелодия песенки Джонни Мэтиса «Moon River», Кадзама неторопливо выпускает дым. Следом зазвучит вальс из «Крестного отца», потом «May each day» и «Золотое танго», затем «Эль полито», «Славный парень», «О, это чувство!», «Эта девчонка мне по вкусу». От всей этой музыки его давно наизнанку выворачивает.