Он смеялся последним

А Кондрат подумал с досадой: придется все же чокаться рюмками.

«СМАЙЛИНГ, ПАНОВЕ, СМАЙЛИНГ!»

Допущения:

могло произойти, скорее всего, так.

Оторваться от чекиста Кондрату не удалось: вечером вместе пришли в сад «Эрмитаж». Ружевич тут же стал рыскать в поисках мороженого.

Слева от входа в сад выстроилась очередь у кассы Мюзик-холла. Справа, в Зеркальном театре, давали какую-то венскую оперетту. Кондрат подошел туда, поближе, обогнул закулисную часть. На скамейках в ожидании начала спектакля отдыхали, «входили в образ» артисты балета и миманса. Они кури­ли, бросая в чан с коричневой водой окурки, пересмеивались. У «графов» и «баронов», кто сидел, закинув нога на ногу, на подошвах туфель, в изгибе у каблука, виднелись бумажные наклейки из мастерской ремонта обуви, а на обвисших фалдах фраков читались чернильные инвентарные номера. Под­метив экипировку «аристократов», сатирик усмехнулся.

По тенистым аллеям прогуливались нарядные москвичи: женщины с ридикюльчиками, в крепдешиновых платьях разных фасонов, в легких жакет­ках, большинство — с модной тем летом «шестимесячной» завивкой волос; мужчины-тоняги щеголяли в чесучовых костюмах, в белых парусиновых туф­лях. Стоял запах терпких духов «Красная Москва» и дорогих папирос.

У входа в Летний театр бурлила невообразимо огромная толпа. Милиция в белых гимнастерках выстроила на ближних подступах к залу кордон-пропуск­ник — прежде чем счастливчик-зритель с билетом добирался до билетеров.

Ажиотаж перед вторым концертом джаза Эдди Рознера был подогрет восторгами зрителей вчерашнего выступления оркестра: слухи по Москве разнеслись — неведомо как! — за ночь. Люди устраивались на ближних ска­мейках, а кто помоложе, — на деревьях: не попасть, так хоть послушать.

Пропуск на бланке оркестра снискал предъявившей его паре уважение. Три ступеньки — и они в деревянном зале. Своды его покоились на дубовых полуколоннах с резными грифонами.

Белорусов усадили во втором ряду, прямо перед сценой. Соседа Кондрат узнал: видел барабанщика оркестра в комедии «Веселые ребята». А дальше сидел сам герой фильма — Леонид Утесов.

Невидимый оркестр заиграл знакомую мелодию Штрауса, но в каком-то непривычном звучании. Пригасился свет. Два круглых луча вспыхнули на легком занавесе.

Кондрат справедливо считал себя театральным человеком, знал, как может исчезнуть занавес: подняться, раздвинуться, уйти влево или вправо. Тут тюлевый занавес медленно. опал.

А под ним уже разместился кордебалет. Девушки, присев, создавали «волны». В глубине сцены поблескивал в полутьме металл саксофонов и труб.

В центр освещенного голубыми лучами волнуемого полотнища вышел стройный музыкант в белом костюме, приложил к плечу скрипку. Сверху на шнуре опустился микрофон.

Скрипач заиграл знакомый вальс «Голубой Дунай», оркестр ритмично поддерживал солиста, мягко вторил ему.

Дали полный свет, и Кондрат узнал человека, сидевшего в ресторане за соседним столиком: это был Эдди Рознер.

Он развернулся к оркестру, что-то крикнул им — и без того веселые музыканты заулыбались еще шире.

Рознер сказал им фразу, в которой русские не поняли бы ровно ничего, англичане не поняли бы второго слова, а поляки — первого: «Смайлинг, пано­ве, смайлинг!» — «Улыбаться, господа!» Он говорил на всех европейских языках, но на всех с акцентом.

Кроме русского пели на польском, английском, жена Рознера Рут — на французском, что никаким артистам в СССР не разрешалось. Это многоязы­чие, свободное, даже развязное поведение артистов на сцене, двухцветные костюмы оркестрантов, несоветский джазовый репертуар — все впечатляло каким-то заграничным, «не нашим» лоском.

Отпускал шуточки лысый обаятельный толстячок, меняя скрипку на ман­долину. Гитарист в очках голосил тирольские йодли. Павлик и Лео — соседи белорусов по ресторану.

Зал неистовствовал: аплодисменты продолжались почти столько же, сколько длился исполненный номер.

— Ой, а эту песню в нашей деревне пели! — по-детски оживился Руже­вич, уловив в инструментальном парафразе народную мелодию, и замы­чал: — Я-а табун сцерагу-у.

— Ой, пан Юзеф, скатываетесь в «нацдэмы»! — не удержался Кондрат.

В оркестровой пьесе на соло ударника остальные музыканты делали вид,

что дремлют, другие принимались играть в карты, кто-то уходил, кто-то разво­рачивал газету — это чтобы показать: как долго будет длиться блистательная каденция на барабанах, бонгах, лошадиных черепах, колоколах и тарелках.

Кондрат слышал, как на аплодисментах Утесов бубнил своему музы­канту:

— Коля, ты так играть не умеешь. Мы так играть не умеем. Как помогают микрофончики! Зачем они Рознеру? Их бы мне с моим голосом, а трубу его и так слышно. Увел Рознер аппаратуру! Чтоб еврей одессита обошел!

— Чему улыбаетесь? — заинтересовался Ружевич.

В антракте чекист убежал за мороженым — уверен был, что Кондрат с этого необычного концерта не исчезнет.