Он снова здесь

Действительно, мысль о заявлении в полицию промелькнула у меня в голове, но я выбросил ее решительно и бесповоротно. Это противоречило всем моим принципам. Фюреру не подходит роль жертвы. Он не может зависить от ходатайств и забот столь жалких персон, как адвокаты или полицейские чиновники, он не будет за них прятаться, он берет правосудие в свои руки, точнее, в кулак. Или даже отдает в пылающие руки эсэсовцев, и они сжимают его в свои многочисленные кулаки. Если бы только у меня сейчас были СС, я бы позаботился, чтобы сомнительная “штаб-квартира” той же ночью горела ярким пламенем, а каждый из членов этой партии в течение недели захлебнулся в собственной крови, поразмыслив напоследок об истинных принципах народного образа мыслей. Но от кого такого потребуешь в это миролюбивое и отвыкшее от насилия время? Завацки был готов к бою, но не к ближнему – он работал головой, а не кулаками. Так что пришлось отложить решение проблемы на неопределенное время да следить, чтобы в процессе транспортировки моей персоны внутри больничных помещений ко мне не прорвался какой-нибудь фоторепортер, норовящий нащелкать нежелательных снимков. И все же скрыть происшествие было невозможно, и уже через несколько дней газеты сообщали, что я пал жертвой “праворадикального насилия”. Газетчики, как водится, демонстрировали вопиющую некомпетентность, незаслуженно величая этих остолопов, этих восковых кукол благородным словом “праворадикальные”. И все-таки не бывает положений, из которых нельзя извлечь хоть какой-то пользы. Не прошло и нескольких дней – да что там, счет шел буквально на часы, – а я уже провел ряд поразительных бесед с людьми, которым фройляйн Крёмайер по поручению и с благословения господина Завацки дала номер моего портативного телефонного аппарата.

Первый разговор, если не считать сочувственных звонков от сотрудников фирмы, состоялся у меня с госпожой Кюнаст, которая “от всего сердца” пожелала мне скорейшего выздоровления, справилась о моем самочувствии и поинтересовалась, числюсь ли я в какой-нибудь партии.

– Так точно, – ответил я, – в моей собственной.

Кюнаст рассмеялась и заметила, что НСДАП ныне – по крайней мере временно – пребывает в дремотном состоянии, или “в режиме покоя”. А пока она не проснулась, не желаю ли я обдумать предложение зеленых побыть мне родной партией? Раз уж по всему выходит, что я артист, рискующий жизнью и здоровьем в борьбе против правого насилия. “Хотя бы на некоторое время”, – смеясь, добавила она.

Я лишь покачал головой, услышав подобные речи, и наверняка забыл бы их как очередное чудачество мечтателей от парламентской демократии, если бы уже на следующий день не раздался еще один звонок, весьма похожий на предыдущий. Со мной говорил господин, который, как я смутно припоминал, то ли как раз проходил, то ли только что закончил медицинскую практику в должности министра здравоохранения. Имени его я не смог вспомнить и после долгих размышлений – впрочем, я давно отказался от попыток разобраться в этой партии. В соответствующих передачах часто сплетничали, что, мол, единственный пожилой господин в их движении – безудержный пьянчуга. По-моему, они несправедливы к человеку, на мой взгляд, любой, кто хоть час продержится в их причудливом хороводе, будет ходить, шатаясь из стороны в сторону.

Медпрактикант поведал, как он сожалеет о нападении – и надо же, чтобы именно на меня, ведь я повсеместно ломаю копья в защиту свободы слова и мысли и в это тяжкое время так нуждаюсь в поддержке. Я даже не успел вставить, что, мол, кто силен, всего сильней один, поскольку практикант настойчиво заявил, что сделает все возможное для моего скорейшего возвращения на телеэкран, так что я даже испугался, уж не хочет ли он взять мое лечение в свои пресловутые нежно-некомпетентные пальчики. Но нет, зато он словно бы походя осведомился о моей партийной принадлежности, на что получил честный ответ.

Практикант по-мальчишески звонко расхохотался. Потом сказал, что я великолепен, а раз НСДАП покоится на кладбище истории, он-де очень даже хорошо представляет себе, что СвПГ может стать для меня новой политической родиной. В ответ я потребовал, чтобы он и его коллеги перестали наконец оскорблять мою партию, и сообщил, что не испытываю ни малейшего интереса к его сборищу либеральных личинок. Он вновь рассмеялся и сказал, что я ему очень нравлюсь таким и скоро совсем стану прежним, а под конец без спросу пообещал прислать анкету на вступление в партию. В эту минуту я подумал, что телефон – неподходящее средство для общения с людьми без ушей. Но едва я положил трубку, как она опять зазвонила.