Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

Илья начал промывать дерьмо, заливал кипятком и, зажмурившись, ел горошинки…

Когда секретаря похоронили – в забое, сил не было тащить наверх, – начальник политотдела сказал:

– Илья, с полгода протянем, глядишь, а потом сдохнем… Надо идти в побег, нести правду Москве: здесь же цвет партии гибнет.

– А чего ты жрать в побеге будешь? – спросил Илья. – До железной дороги не дочапаешь, до Магадана две сотни верст, замерзнем…

– Говорят, есть путь… Помнишь чекиста Бурова? Он еще с помощником Дзержинского, товарищем Беленьким, дружил? Ну, он и говорил, что отсюда было два побега, выходили на материк…

– А где этот Буров?

– Похоронили.

– А Беленький?

– Того в Москве расстреляли, он сокамерникам говорил…

– А ты поверил? Здесь же ссылок не было, тут ссылку начали год назад создавать, Вася, сказки это…

– Так что ж, так и подыхать здесь?!

– Не надо, – усмехнулся Илья, – стоит пожить…

Помог, как и всегда, случай: единственный трактор, который забросили в лагерь еще летом тридцать шестого, сломался. Начальник выстроил зэков:

– Кто исправит машину – дам килограмм масла и три буханки хлеба.

Илья шагнул из строя:

– Я механик, гражданин начальник… Позвольте попробовать?

– Попробовать? Нет, пробовать не разрешу. А запорешь машину до конца, сядешь в бур.

– Слушаюсь, гражданин начальник, согласен.

Было это уже в декабре, мороз лютый, за сорок; Илья развел костры вокруг трактора, взял в помощники начальника политотдела Васю, хотя тот в технике был ни бум-бум, а дядька как-никак кончил шоферские курсы и по праву считался одним из самых лихих водителей Москвы.

Словом, трактор они сделали, начальник был человеком справедливым, дал полтора килограмма масла и четыре буханки.

«Я это мороженое масло топором рубил, ел кусками и Васю политотдельского заставлял, – рассказывал потом дядька. – Я блюю, и он блюет, понял-нет?! “Не могу, – стонет, – кишки выворачивает”. А я ему: “Жри! Надо кишки-то смазать, дать им витамин, доходягой в побег не уйдешь!” – “А как же товарищи?! Им что принесем?!” Ну я тогда и озлился: “Здесь двадцать тысяч наших товарищей, понял-нет?! Хочешь накормить их полутора килограммами?!”»

– Однако же, – заключил Илья, – в сердце у меня была тяжесть, неудобство какое-то, хоть лагерь быстро лечит от сентиментальностей. Отнесли мы маслица старикам-доходягам, политкаторжанам, что еще с Бакаевым сидели, с Рудзутаком и Эйхе, понял-нет?.. А самый уважаемый человек, вроде «пахана», был у нас, политиков, член Реввоенсовета одиннадцатой армии, фамилии не помню, только знаю, что он с Иваном Никитовичем Смирновым дружил, – красный командир был, его одним из первых посадили, в начале тридцатого… Так вот, полизав масла и выслушав слова Васи, что надо нести правду в Москву, он засмеялся беззубым ртом: «Дурачок ты! Сталину, говоришь, намерен нести правду?! Да все, что происходит здесь, угодно одному лишь человеку – Сталину! Он же всех тех должен истребить, кто помнит Октябрь, кто знает, как он перед Троцким заискивал, как он в его честь в газете “Севзапкоммуны” в восемнадцатом году статью написал, мол, когда говорим “товарищ Троцкий”, подразумеваем “Красная Армия”. Когда говорим “Красная Армия”, всем ясно: “товарищ Троцкий”… Вы погодите, погодите, он еще какие-нибудь документы напечатает, каких слабаков об колено сломит и будет процесс против Ленина как немецкого шпиона! Что контра не успела сделать, он доделает…» Вася тогда аж побелел, масло у него вырвал, сукой обозвал, фашистом… Словом, решили мы с Васей идти в побег в июне тридцать девятого, понял-нет? К счастью, в ту пору меня на трактор перевели, так мы с Васей то хлеба своруем, то масла, подкармливали стариков-ленинцев, да и себе на побег делали запасы… Главное, чтоб в Москву прорваться, иначе следующим летом тут вообще никого не останется, одно кладбище, понял-нет? Назначили мы день побега, а тут утром, понял-нет, начальник лагеря объявляет, что приговор по моему делу отменен: Сеньку-то в партии восстановили после расстрела Ежова, ну он и пошел за меня молотить… Да, понял-нет… Это я еще тебе смешного не рассказал. У нас там смеху тоже хватало, страх вспомнить…

…На Новодевичьем кладбище на могильной плите моего деда Александра Павловича до сорок девятого года было выбито: «Прости, не успел. Илья. 20-го мая 1940 года» – дядька вернулся в Москву через три дня после похорон его отца.

Я помню, как он – худой, с ввалившимися щеками – посмотрел на обеденный стол, накрытый у нас на Спасо-Наливковском, и спросил отца:

– А водка где?

Бабушка Дуня принесла пол-литра, Илья накрошил черный хлеб в большую тарелку, нарезал туда лук, залил все это водкой и начал есть большой ложкой – молча и сосредоточенно. Он съел всю тарелку; пододвинул сковородку с яичницей и салом, поковырял вилкой и усмехнулся:

– А ведь правду говорил наш пахан-политик.

…Он продолжал усмехаться, уплетая яичницу, а по щекам его катились быстрые слезы.

5

Хотя Каменев и Зиновьев согласились – после двух лет мук в камере – встретиться с членами Политбюро, Сталин не торопился их принимать, хотя понимал, что это – капитуляция его врагов.