Он увидел

Еще коварнее оказывалась мысль, что ничего вообще не было. Не было ни поездок с Григорьевым, ни разговоров с ним, не было и его самого, что все это она со странной натуральной подробностью когда-то давно выдумала, а теперь так привыкла к своему вымыслу, что считает его реальностью. И ввергало ее в отчаяние, что она выдумала именно так, а ведь можно было и иначе, можно было бы не ссаживать Григорьева с поезда, а повезти, например, дальше вместе с ней, а можно было бы и вообще никуда не ехать, а остаться жить на Новой стройке, и Григорьев бы там тоже работал и жил бы в соседнем общежитии, и Сандра не шагнула бы в ослепительное окно, и было бы тогда все другим, правильным и неотклоняющимся.

Правильного и неотклоняющегося хотелось очень, и было непонятно, почему оно никак не желает воплощаться в зримые образы, а как-то застывает в самом начале и как бы прекращается, и Санька не может дорисовать до конца ни одной счастливой картины. В этом было нечто недоступное, какая-то жизненная тяжелая тайна, которой Санька в конце концов стала пугаться больше, чем неузнающего григорьевского лица и закрытой двери.

Промаявшись в этих мыслях ночь, Санька дожидалась пяти утра и с облегчением бежала шаркать метлой и подбирать бумажки, окурки и осколки бутылок на газонах, ежесуточно возобновлявшиеся на подведомственной ей территории в некоем постоянном большом количестве.

Санька ежедневно поднималась на четвертый этаж григорьевского дома, деликатно нажимала кнопку звонка и, напрасно прождав с полминуты, звонила уже настойчивее, а затем давила всей ладонью, и внутри трезвонило всполошно и безответно.

Вечером она дожидалась темноты и с улицы с отчаянием смотрела на неосвещенные григорьевские окна, отходила на несколько шагов и внезапно оборачивалась, словно хотела застать окна врасплох и уловить в них хотя бы остаток только что выключенного света, но темнота за ними была застоявшаяся, давняя и с каждым разом казалась все более нежилой.

Но не находя себе места и мучаясь, Санька все же знала, что Григорьев вернется. Но знала она также и то, что теперь все будет по-другому, и это другое беспокоило ее не меньше, чем самые худшие предположения.

Прошло около месяца.

Санька, как обычно, проделала свой бесполезный дневной путь до григорьевской двери и вернулась в свою клетушку, чтобы терпеливо дождаться сумерек и тем же каторжным путем пройти снова.

Она увидела два ярких окна и не поняла их, стала искать на их месте темноту, но не защищенные абажуром лампочки резали глаза, взрывали ее привычную, устоявшуюся боль, чтобы дать место новой, энергичной и молодой боли.

Санька стояла и, не отрываясь от двух ярких окон, плакала, радуясь тому, что Григорьев жив и вернулся, и страшась вплотную приблизиться к своему будущему.

Потом она сорвалась с места, перебежала улицу, а когда окна скрылись из-за близости, понеслась, расталкивая гуляющих. Но у самого подъезда остановилась: что она скажет Григорьеву? Вот войдет и что скажет? Зачем она, если из-за нее-то Григорьев и сбежал? Она пойдет, она, конечно, все равно пойдет, но хоть какой-то повод, хоть какое-то прикрытие пусть заслонит ее от его первого беспощадного взгляда.

Санька повернулась и побежала к себе, в свое подвальное жилье, где стоял под раскладушкой прикрытый газетой портфель, покинутый Григорьевым в поезде — с полотенцем, зубной щеткой, документами и пачкой денег. Она и в самом деле должна вернуть все это, и это будет вовсе не повод, а вполне основательная причина, по которой она может спокойно подойти к григорьевской двери и спокойно позвонить. Только бы он, пока она теряет время на дорогу, никуда не ушел, только бы никуда не ушел… И она бежала, бежала, забыв, что есть транспорт, что можно взять такси, она задыхалась и бежала.

…Санька коротко позвонила и, держа у груди портфель, чтобы его сразу было видно, ждала, вслушиваясь в тишину, в возникшее движение, в приближающиеся шаги, в громкий, как взрыв, щелчок замка.

Григорьев открыл дверь, нисколько не удивился ей, не обратил внимания на портфель, кивнул и пошел в комнату, будто Санька только что была здесь, и совершенно естественно, что она вернулась, и это не требует особого внимания и особых слов.

Санька оглушенно переступила низкий порог.

Когда она, скинув босоножки и еще чуть помедлив для успокоения сердца, вошла в комнату, Григорьев лежал на диване, отвернувшись к стене.

Санька обвела взглядом неприбранную комнату и увидела в углу одинокий сосуд, чем-то напоминающий приз за не слишком большое спортивное достижение. Вещи от него были отодвинуты, и вокруг разместилась подчеркнутая пустота. Санька посмотрела на отрешенного Григорьева и догадалась, что это за «приз», и старалась в дальнейшем не прикасаться к порожнему углу взглядом.