Он увидел

Григорьев сидел не шевелясь и все смотрел на желтое светило. Евдокия Изотовна снова вздохнула и осторожно дотронулась до его плеча:

— Полноте, Николя. Ничего особенного. Это сейчас нередко. Ведь вы не собирались здесь жить?

— Не собирался, — сказал Григорьев. — Но теперь — не знаю.

— Ох, Николя, Николя… Разве ваше упрямство что-нибудь изменит?

— Надо умыться, — сказал Григорьев ровным голосом и посмотрел по сторонам, отыскивая колодец.

— Да, да, Николя, — обрадовалась тетушка, — и хорошо бы попить.

Григорьев отправился к колодцу у ближайшего дома, потом к следующему, потом еще дальше и вернулся ни с чем: с воротов были сняты и цепи, и ведра.

— Ну, ничего, — бодро сказала Евдокия Изотовна. — Можно и потерпеть.

Григорьев все оглядывался, ощупывал взглядом две углом расположенные улицы, широкий спокойный пруд с желтыми кувшинками у берегов, старые дуплистые ракиты над водой, плотные сады за домами, где светилось множество белых и красных яблок, и вдруг направился к крайнему дому, нашел какую-то железку и стал отдирать от окон хрупкие доски.

— Николя, Николя, — издали уговаривала его тетушка, — ведь это чужое, Николя!

Но Григорьев, аккуратно сложив расщепленные доски у стены одного дома, сосредоточенно шел к другому, отдирал и складывал там, переходил улицу, и снова раздавался визг гвоздей и треск дерева. За этим занятием и застали его Санька и высокий старик, явившиеся с другого конца деревни.

Старик был лет семидесяти пяти, в неподпоясанной косоворотке, в закатанных штанах — брючина выше, брючина ниже — так носили недавно некоторые модницы. Был он бос, брит и широкоплеч, с сучковатой палкой, на которую он, остановившись, положил руки. На усилия Григорьева старик взирал без удивления, с заметным любопытством мастера: так ли надо и споро ли выходит.

Григорьев наконец заметил зрителей, отбросил железку и отряхнул руки.

— Здравствуйте, — не совсем уверенно произнес он, не решаясь назвать стоявшего перед ним человека дедушкой и не находя иного обращения.

— Спохватились, милые… — вместо приветствия покачал головой старик.

— Вид портят, — кивнул Григорьев на доски, решив, что следует дать некоторое объяснение своим действиям.

— И чей же ты будешь? — спросил старик, спокойно вглядываясь.

— Капустин, — впервые назвал себя фамилией матери Григорьев. — Николай Капустин.

— Это которой же? Пятеро их было, Капустиных.

— Мария Кузьминична мать была.

— А, ну, ну. Помню, — кивнул старик. — Значит, ты младшего Капустина внук, который в первую мировую в плену был. Помню.

Подошла Евдокия Изотовна и тоже стала разглядывать старика.

— А я тебя знаю, — сказала она. — Нога-то у тебя как, исправилась?

— Нога ничего, — отвечал старик, мигая и тоже силясь вспомнить.

— Ну, тогда точно — Ванька Косов! — засмеялась Евдокия Изотовна. — Вот отчества не знаю, тебя в то время еще не величали.

— Ну-ка ж ты! — крякнул от досады Косов. — Никак не вспомню.

— Ай, ай, — смеялась тетушка. — Так хорошо, говорил, ноженьку тебе бинтовала, а ты вот меня забыл.

— Дуняша! — пристукнул палкой Косов. — Теперь вижу — Дуняша!

Они смотрели друг на друга и, помня, каким каждый был полвека назад, оба качали головами.

— Ну, ладно-ко, — сказал наконец Косов. — Я тут один, никого больше в Житове нету, переселились все на центральную усадьбу, в новые дома с теплыми нужниками. Стало быть, мои вы гости, ко мне пожалуйте, а ты, Микола, — усмехнулся он, — остальное-то и завтра доломаешь.

Косов привел их в свою избу, просторную и крепкую, украшенную изобильной резьбой и по фронтону, и по карнизам, и вокруг окон, с ажурной башенкой на верхушке трубы, с витыми столбами крыльца, с деревянным решетьем под перилами, с полным порядком во дворе и строениях, впрочем — очевидно пустых, кроме козы и кошки с котятами старик не держал никакой живности.

Умывшись, поужинали овощами и козьим сыром, напились кто чаю, кто квасу, посидели в разговорах. Григорьев спросил, сохранился ли дом его бабки. Косов ответил, что стоит, покосился и обветшал, но стоит. После смерти Онисьи Карповны Капустиной в нем лет десять жила вдова Куликова с детьми, потом Куликова умерла, а дети переселились в город, так что дом несколько лет стоял сирый, а потом и остальные дома в Житове опустели, все подошло под одну черту, вся деревня овдовела. Ну, да что… Старик махнул рукой.

— А дом Онисьи, пойдем, покажу.

Направились в тот конец, в котором еще не бывали. Косов остановился перед осевшей в землю избой. Всю ее повело, ни одного прямого угла не осталось, фасад скособочило, окна выпирали, стекла были в многолетней пыли, дверь запала внутрь, как губа в пустой рот, из-за стрехи торчали сенные былинки и высовывались бока воробьиных гнезд, завалина, как давно не полотая грядка, сплошь заросла мучнистой лебедой, а скат крыши зеленел, покрытый толстой нарослью мха. И все-таки это был дом, дом, в котором родилась его мать, дом его деда Капустина, самый старый дом во всем Житове, его дом.

— Так что — твое имущество, Микола, — проговорил Косов. — Входи да живи! Хотя вообще-то — тут хоть в любой дом входи. Пропало Житово!