Она и он

Тереза настаивала, она не ошибалась. Лоран упрямился, даже рассердился и начал говорить раздраженным тоном, как будто тут было из-за чего ссориться. Тереза уступила и пошла с ним туда, куда он хотел. Она чувствовала себя совсем разбитой от волнения и грусти. Лоран только что говорил с ней тоном, который она никогда не позволяла себе с Катрин, даже когда старушка выводила ее из терпения. Она простила ему это, потому что видела, что он болен, но его мучительное возбуждение тем более пугало ее.

Из-за упрямства Лорана они заблудились в лесу, бродили четыре часа и вернулись только на рассвете. Ходить в лесу по мелкому песку, в котором тонет нога, очень утомительно. Тереза выбилась из сил, Лорану же быстрая ходьба только помогала прийти в себя; он и не думал замедлять шагов, чтобы дать ей отдохнуть.

Он шел впереди, все утверждая, что найдет правильный путь, время от времени спрашивая ее, не устала ли она, и не догадываясь, что она отвечала «нет» только для того, чтобы он не мучился раскаянием, — ведь он один был виноват во всех их злоключениях.

На следующий день Лоран уже не вспоминал о том, что произошло накануне. Правда, этот странный приступ жестоко потряс его, однако таково уж свойство нервных натур: они выздоравливают как по волшебству. Тереза потом даже заметила, что на другой день после таких мучительных испытаний чувствовала себя разбитой, а у него, казалось, появились новые силы.

Она не сомкнула глаз, боясь, что он серьезно заболеет, но он принял ванну и был расположен совершить новую прогулку. Казалось, он забыл, как прошлая бессонная ночь испортила их медовый месяц. Печальное впечатление быстро изгладилось и у Терезы. Вернувшись в Париж, она решила, что между ними ничего не изменилось; но в тот же вечер Лорану вздумалось нарисовать карикатуру на Терезу и на себя, изобразить, как оба бродят при луне в лесу, он — с растерянным и отсутствующим видом, она — в порванном платье, разбитая усталостью. Художники так привыкли рисовать шаржи друг на друга, что Тереза забавлялась, глядя на карикатуру, но хотя она тоже рисовала с легкостью и остротой, она ни за что на свете не стала бы делать карикатуры на Лорана и огорчилась, когда увидела, что он в комическом виде изображает эту ночную сцену, столь для нее мучительную. Ей казалось, что существует такая душевная боль, над которой никогда нельзя смеяться.

Лоран, вместо того чтобы понять ее, стал еще больше иронизировать над их приключением. Он подписал под своим изображением: «Потерянный в лесу и во мнении своей возлюбленной», а под изображением Терезы: «С сердцем, таким же растерзанным, как и платье». Он назвал свой рисунок: «Медовый месяц на кладбище». Тереза заставила себя улыбнуться; она похвалила рисунок, — несмотря на его шутовской характер, в нем чувствовалась рука мастера, — и ничего не сказала о неудачном выборе сюжета. Она поступила неразумно: лучше бы она с самого начала потребовала от Лорана, чтобы шутки его не резвились где попало в грубых сапогах. Она позволила наступать себе на ноги, потому что боялась, чтобы он опять не заболел и чтобы его мрачный юмор не сменился бредом.

После того как ей пришлось еще два-три раза пережить подобные происшествия, Тереза стала сомневаться, подходила ли для этой исключительной натуры та приятная и правильная жизнь, которую она хотела создать своему другу. Она сказала ему:

— Быть может, иной раз ты будешь скучать, но скука полезна после головокружения, и когда к тебе окончательно вернется душевное здоровье, ты будешь радоваться каждому пустяку и познаешь настоящее веселье.

Но все выходило наоборот. Лоран не признавался в том, что скучает, но он не умел переносить скуку, и у него возникали капризы, то полные горечи, то какие-то странные. Его настроение то поднималось, то падало. Он не мог теперь обходиться без резких переходов от задумчивости к экстазу и от полного безразличия к чересчур шумному выражению своих чувств; такие переходы сделались для него обычными. Счастье, которым он с блаженством упивался в течение нескольких дней, начинало раздражать его, как картина моря во время мертвого штиля.

— Ты счастливая, — говорил он Терезе, — каждое утро, просыпаясь, ты чувствуешь, что сердце у тебя все на том же месте. А я теряю свое сердце, пока сплю. Словно чепчик, который нянька надевала мне на ночь, когда я был ребенком: утром она находила его то у меня в ногах, то на полу.