Она (Новая японская проза)

Отец-учитель Ассоциации Альфред Г. Усано использовал его в качестве движущегося идола в ходе церемоний.

Например, во время утренней молитвы, посвященной новым рождениям, тело несло яйца: во время дневной молитвы в ознаменование роста и становления поедало только что убитых кур, а на вечерней молитве кормило избранных адептов грудью, что символизировало бескорыстную материнскую любовь.

Отец Усано был не в состоянии сдерживать в себе биологическое отвращение к Сенсорному Телу.

Сенсорное Тело служило ЕЁ органом восприятия, своего рода выносной системой датчиков с интеллектуальными функциями и способностью к независимому передвижению.

Отец Усано ненавидел Сенсорное Тело. Особенно непереносимым казалось ему то обстоятельство, что Сенсорное Тело имело облик птицы. Птиц он терпеть не мог, потому что их ноги напоминали ему змей, а у этой «птицы» ноги были толстенные, как питоны.

— Учитель, вас к телефону.

Отец-учитель коротал время между утренней и дневной молитвами за телевизором возле плавательного бассейна. Золоченый телефон на серебряном подносе ему подала красотка в бикини.

Кто звонит, можно было и не спрашивать.

По этому безвкусному телефону, изготовленному на заказ, звонила только одна собеседница.

Отец Усано глубоко и тщательно вздохнул, прежде чем взять трубку.

— Как здоровье?

— Спасибо, у меня все хорошо, — ответил отец Усано, не отрываясь от телевизора.

После того как три дня назад, в воскресенье, ребенок покончил с собой, действие сериала стояло на месте.

Отец Усано, придержав дыхание, продолжил обмен приветствиями:

— А вы как, мамочка?

От легкого дуновения чистого высотного ветерка по поверхности бассейна прошла чуть заметная рябь.

Небоскреб был самый высокий в городе, его последний этаж был весь свой, и как было не устроить там причудливой формы бассейн. Да еще завезли землю и засеяли.

Над засеянным пространством вертелись поливальные устройства, и это радовало душу.

— Мамочке плохо.

Отца Усано прошиб холодный пот.

Все-таки немалые годы, уже далеко за шестьдесят, подходит близко к семидесяти, и от такого сообщения темнеет в глазах.

— Что случилось?

— Его больше нет! — истерически взвизгнул женский голос.

У отца Усано стрельнуло в пояснице, и он попытался как-нибудь извернуться, как угодно, лишь бы не прижало. Хоть в экран уткнуться. Худо будет, сказал ему внутренний голос. А внутренний голос не обманывал.

— Это вы о ребеночке? — спросил он.

Когда начали вместо бейсбольных мячиков перебрасываться ядерными ракетами с бывшим Советским Союзом, у него тоже вот так выступил по всему телу холодный пот, и тогда как-то сразу стало ясно, что надежды нет.

На сей раз все-таки, может, и обойдется.

Да обойдется ли?

Пусть бы вот так в глазах потемнело, головная боль бы началась — и память потерять. На самом-то деле он ведь специалист по языкам программирования, и все эти дела, религиозные или там психотерапевтические, ему — эх, да что там.

— Я после того, как родила, почернела вся.

— Да что вы такое говорите.

Разумеется, когда такое говорят, надо бросаться разубеждать, но как тут разубедишь, если она вбила это себе в голову.

На экране телевизора появилась Крошка Сбрен, прелестная, как всегда, но она плакала, вцепившись в стародавний громоздкий холодильник:

— Хочу… хочу быть белой… как холоди-иль-ни-ик…

Действительно, на фоне белоснежного холодильника кожа Крошки Сбрен выглядела скорее кремовой.

Теперь прихватило в желудке. Лечащий врач говорит — психогенный гастрит. И еще что-то с вегетативной нервной системой, отчего бросает то в жар. то в холод, то в пот.

Зачем, зачем ОНА поставила его заведовать Ассоциацией? Разве поймешь.

В дневнике его предшественника, скончавшегося от перегрузки и стресса, высказывалось предположение, что ОНА вообразила себя актрисой или еще какой звездой и захотела иметь толпу поклонников.

— Смотри, цвет лица у меня темнее твоего, и вообще я старая, совсем как ты-ы… — заревела Крошка Сбрен, обнимая на экране игрушечный холодильник.

Отец Усано, не в состоянии заговорить, скривился от боли в пояснице. Наверно, и радикулит у него тоже психогенный. Как что неприятное, так сразу и скручивает.

— Что вы говорите, вы такая красивая, — в конце концов из последних сил выговорил он.

Тут наступило время дневной молитвы, и он с облегчением положил трубку.

Церемониальный зал занимал три первых этажа.

Заполненный целиком, он вмещал около десяти тысяч человек.

Отец-учитель спускался с четвертого этажа на гондоле, окутанной клубами дыма, и бесчисленная пестрая толпа казалась ему рябью, подернувшей поверхность воды.

Ему было сильно не по себе.

Как, впрочем, и всегда в подобных обстоятельствах.

Он страдал боязнью высоты.

Хорошо еще, что дым, без него было бы совсем худо.

В своем развевающемся наряде золотого шитья отец Усано парил над прихожанами как выразитель ЕЁ воли.

Гондола остановилась на уровне второго этажа. Прямо под ней располагался алтарь, на котором пылало семицветное искусственное пламя, воплощенное средствами трехмерной проекции.

Как всегда, верующие воззрились на учителя в ожидании чего-то необыкновенного.

Стояла тишина.