Она жила в блокадном Ленинграде

Трупы на улицах уже не ввергают в такой шок. Ты просто идешь мимо, стараясь не смотреть. Тела людей замотаны в простыни, покрывала, скатерти. Полностью, с ног до головы. Они разного размера. Кто-то был высоким, кто-то небольшого роста. Есть совсем маленькие – дети, они уже не вырастут никогда. Гробов нет. Их очень мало. За гроб нужно заплатить хлебом. А хлеб – это жизнь. Получается, платить жизнью за смерть. Трупы везут на саночках, салазках, на листах фанеры, железа. Везут обычно женщины. Везти очень тяжело. Исхудавшее тело, в котором часто не осталось ни грамма жира – ведь многие умерли не от бомбежек, а от недоедания, – везти очень тяжело. Да и те, кто везет, сами едва стоят на ногах. Они сами очень худые, обессиленные. Закутанные в платки, в каких-то бесформенных тулупах. Идут, пошатываясь. Везут на пункты сбора. Их открыли в разных частях города. Там уже лежит большое количество трупов. Они лежат, сложенные один на другой. Много неопознанных. Родственники или воюют на фронте, или могут быть в эвакуации, или сами уже лежат в братской могиле. Многих нашли на улице. Они замерзли. Сели в сугроб и не смогли подняться. В нем и заснули вечным сном. Некоторых вывезли из квартир специально созданные санитарные бригады, периодически обходящие дома. Сколько раз дружинники находили умершую мать, а рядом еще живых, замерзающих от холода и ослабевших от голода малолетних детей, не понимающих, что происходит и почему их мама так долго спит и никак не хочет проснуться, чтобы согреть, накормить и напоить их. Детей спасали. Вывозили из обледеневшей квартиры, где часто были выбиты стекла и снег, который намело с улицы, лежал даже на полу. Где не становилось тепло, даже когда все время топилась печка-буржуйка, а что уж говорить о том, какой там стоял мороз, когда несколько дней квартиру никто не отапливал.

Детей отпаивали кипятком, кормили. Многих вывозили на Большую землю по Дороге жизни. По льду озера.

Многие боялись ехать. Боялись этого пути. Боялись неизвестности. Ехали обычно ночью на грузовиках-полуторках. Полностью загружали кузова детьми – укутанными с головы до ног, перевязанными поверх тулупов кто чем, что нашли дома родственники, например пуховыми платками. С небольшими котомками в маленьких руках. Их сажали плотно один к другому. Так теплее. И колонна грузовиков начинала движение в сторону Ладожского озера. Водители делали уже второй рейс – в город они привезли мешки с мукой, а обратно везли обессиленных женщин и детей. Открытый кузов полуторки, обжигающий холодный ветер, вокруг – хоть глаз выколи, ничего не видно. Проступают лишь силуэты деревьев, устрашающе выглядят они в эту кромешную темень.

Страшная, напряженная тишина. Лишь скрипят колеса по снегу. Мороз к ночи еще крепчает. Дети сидят тихо, не издают ни единого звука, сидят, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то уже спит. И вот показалось озеро. Путь к спасению. Первый грузовик заезжает колесами на лед. Пока зима, лед очень прочный – здесь опасности нет. И грузовики едут не вразнобой, по льду проложена специальная трасса, и вдобавок на всем протяжении стоят девушки-регулировщицы – указывают машинам путь. Стоят сутками в сорокаградусный мороз, спят там же, на снегу. Просто больше негде. Они стоят живыми мишенями для фашистских бомбардировщиков; зимой озеро – огромное заснеженное пустынное поле. Укрыться здесь невозможно. На них сбрасывают бомбы фашистские «мессеры». А они стоят. Можно только лечь на снег – возможно, это хоть как-то поможет не попасться на глаза вражеским пилотам. Когда бомбежка прекращается, они встают, но встают не все – кто-то так и остается лежать на этом холодном, жестком, колючем снегу, навсегда уйдя здесь в бессмертие… А те, кто встают, начинают расчищать, восстанавливать дорогу. Ведь скоро на лед заедет очередная колонна грузовиков.

Ехать всего ничего: каких-то тридцать километров – и ты на Большой земле. Где есть еда, где нет постоянных, изматывающих бомбежек, где вокруг не лежат штабелями мертвые люди, ожидая, когда придет грузовик, чтобы увезти их в братскую могилу.