One for My Baby, или За мою любимую

Моя бабушка никогда не была слабой женщиной, склонной себя жалеть; никогда подолгу не предавалась отчаянию, страху и собственным слабостям. Но теперь она ясно видит, что приближается именно к этому, что она все же проигрывает неравную схватку, в которой, впрочем, не могла бы победить в любом случае. И вот теперь ее отвага и боевое настроение теряют всякий смысл, потому что исход борьбы уже предельно ясен. Рак выбил из нее силу характера. Он украл у нее чувство собственного «я».

Я стою возле двери ванной комнаты и жду, когда появится моя отважная старушка. Все же остаются некоторые вещи, где мы с отцом не можем заменить женщин. Мою маму, Изюмку и старых подруг бабушки. Ведь я никогда не захожу в ванную комнату вместе с ней. Мы с отцом не моем ее. Даже на последнем этапе болезни, когда финал почти виден, между нами остаются некие границы приличия. И делается это и ради нее, и ради нас самих.

Но сегодня вечером все изменилось. Хотя бабуля практически ничего не ест вот уже несколько дней и пьет только по полчашечки своего любимого апельсинового напитка, который всегда стоит на тумбочке рядом с кроватью, я вдруг слышу ее стенания, перемешанные с плачем. Видимо, случилось что-то совсем уж непредвиденное.

Я вхожу к ней в комнату, а она продолжает причитать, как будто никогда и предположить не могла, что с ней может произойти нечто подобное. По запаху в ее крошечной спальне я сразу понимаю, что плачет она не от той жуткой боли, которую доставляет ей опухоль. Запах исходит непосредственно от кровати. Но раньше с ней ничего подобного не случалось. Как же я прозевал? И что мне теперь делать?

Остается только одно. Я пытаюсь убедить бабулю, что в этом нет ничего страшного, что это пустяки. Правда, когда я откидываю одеяло, то понимаю, что все не так уж и просто. Она умудрилась перепачкать все вокруг: простыню, наволочку, одеяло, ночную рубашку и свои руки… Я в шоке. Я не знаю, как же мне справиться с ситуацией. Однако помощи ждать неоткуда. Я здесь один.

Ее расстроенное лицо и горестные стенания помогают мне быстрее прийти в себя и начать действовать. Бабулина беспомощность и смятение одновременно и укрепляют меня, и делают более мягким.

— Элфи, милый, я даже не знаю, как это все получилось. Боже, мне так стыдно! Элфи, ты только посмотри, что я наделала!

В этот момент я понимаю, что меня переполняет только безграничная любовь к бабушке, и то, что я должен сделать, становится естественным, само собой разумеющимся.

Мне нелегко. Очень даже нелегко. Но любовь все побеждает.

Я помогаю бабуле выбраться из кровати, повторяя, что для нас с ней это сущие пустяки, так, безделица, что мы обязательно справимся, уж вдвоем-то! Потом я отвожу ее в ванную комнату, где помогаю снять грязную рубашку, а потом залезть в ванну. Я включаю воду, а она все никак не успокоится — так ей неудобно. Я вижу бабулю без одежды впервые в жизни, но теперь меня это ничуть не смущает. Беру мыло и мягкую губку и, негромко успокаивая ее, начинаю нежно смывать с нее грязь.

Я мою ее так же, как мать моет своего ребенка, точно так же, как когда-то она мыла меня.

35

Цзэн и Йуми стоят возле входа в школу Черчилля и раздают прохожим листовки.

Сегодня мои ученики выглядят довольно непривычно. Мне кажется, они подросли. Цзэн вырядился в строгий костюм, а его обычно неухоженные волосы («Как пакля», — шутили над ними ребята) вымыты, подстрижены и аккуратно зачесаны назад. Сегодня утром он должен был пройти собеседование для поступления в ближайший колледж. Йуми перестала обесцвечиваться, и теперь черные шелковистые волосы начинают вытеснять неестественную солому на ее голове. Скоро Йуми вернется к себе на родину.

— Как прошло собеседование, Цзэн?

— С октября начинаю учебу. Это мне поможет потом хорошо устроиться в Китае. Но куда именно меня направят, будет известно только после результатов письменного экзамена. Им нужен хороший английский.

— Не сомневаюсь, что ты сумеешь достойно сдать экзамен. — Я поворачиваюсь к Йуми. — И ты тоже выглядишь по-новому.

— Я буду работать в офисе, — объясняет она. — В одной крупной компании в Токио. А там нельзя носить желтые волосы. В Токио это не разрешается. Больше никаких блондинок. Никогда.

Йуми вручает мне листовку. На первый взгляд она мне напоминает нашу бывшую рекламу. По краям все та же цветная полоска, составленная из флагов разных стран, а в центре знакомый неуклюжий силуэт Уинстона Черчилля. Но почему-то на этот раз он держит в руках микрофон, напоминающий вафельный рожок мороженого, а не традиционную сигару.

Приглашаем на вечер караоке в школу Черчилля!

Праздник в честь конца учебного семестра!

Попрощайтесь со своими друзьями.

В учительской Ленни и Хемиш рассматривают такую же листовку.

— Ненавижу караоке! — кривится Ленни. — Там уже не потанцуешь. Помнится, раньше по окончании учебы устраивали дискотеку.