Они принесли крылья в Арктику

Анатолий Дмитриевич с благодарностью вспоминал выступление портовой газеты с весьма суровым разбором непорядков на ледовом аэродроме у каравана. Статья об этом, переданная в эфир Тиксинским радиоцентром, оказала благотворное влияние на зимовщиков каравана. И теперь прекрасное впечатление производил новый аэродром — на ровном молодом льду замерзшей недавно полыньи. Посадочную полосу обозначили разноцветные флотские сигнальные флажки. У одного из торцов полосы горел костер, по дыму которого можно судить о направлении и силе ветра. Едва самолеты зарулили к стоянкам, как две группы моряков подошли к ним и начали выгрузку. И с капитанами судов разговор завязался приветливый, дружеский. Никому не хотелось поминать недавние беды:

 — Просим гостей зайти в палатку, погреться чайком…

 — Спасибо, хозяева, времени у нас в обрез…

 — По вашей радиограмме, Анатолий Дмитриевич, подготовлено к отправке восемьдесят два человека… Всех ли сможете взять?

 — Разумеется… При таком-то аэродроме.

Однако разместить по 41 человеку в грузовых помещениях экспедиционных машин оказалось не так-то просто. В прошлом, еще во время Полюсной экспедиции, помещения внутри крыльев, предназначенные для габаритных грузов и затянутые сетками,  каким-то шутником были прозваны «собачниками». Теперь пассажиры-моряки об этом «милом» прозвище, конечно, не знали. Но с большой неохотой пролезали они в тесные отсеки, где было просто невозможно ни лечь, ни сесть. Расстраивало пассажиров и полное отсутствие дневного света. Однако люди старались побыстрее свыкнуться со всеми этими неудобствами. Тем более что вторые пилоты, руководившие приемом пассажиров, выражались кратко, но убедительно: «Хочешь лететь — терпи».

Строго регламентирован был и багажа: десять килограммов на человека, ни грамма больше. И все же при явных неудобствах дальнего воздушного путешествия не было отбоя от желающих лететь.

Один морячок умудрился втиснуться в самолет «зайцем», не будучи внесенным в список. И был обнаружен при пересчете пассажиров, когда выяснилось, что их не 82, а 83…

 — Очень уж хочется скорее домой, — каялся он потом.

Наряду с такими горе-полярниками были на караване и настоящие энтузиасты высокоширотного дрейфа. И грязь, и копоть, и питание впроголодь готовы были они терпеть, лишь бы продолжать начатые научные работы.

Один из таких энтузиастов, оказавшись неожиданно для себя в списке назначенных к вывозу, решительным протестом к Алексееву:

 — Я работаю над интереснейшей научной темой… Мне никак нельзя улетать… Фамилия мой Буйницкий.

Анатолий Дмитриевич просьбу энтузиаста фамилию его запомнил и с удовольствием прочитал ее через два года в Москве в списке участников дрейфа «Седова», ставших Героями Советского Союза. А еще через несколько лет, уже после войны, поставил на свою книжную полку труды В. Х. Буйницкого,  профессора Ленинградского университета.

Много пережил этот талантливый и мужественный человек, добровольно избравший для себя суровую зимовку в дрейфующих льдах льдах высоких широт.

Однако вернемся к апрелю 1938 года. В числе пассажиров самолетов Алексеева и Головина оказались два ветерана Арктики, два ветерана Арктики, два профессора: гидрограф Николай Иванович Евгенов и астроном Иван Данилович Жонголович. Усевшись на места, любезно предоставленные им в штурманских кабинах, они поглядывали за борт со смешанным чувством успокоенности и грусти. С одной стороны, как было ни порадоваться долгожданному возвращению на далекую Большую землю, а с другой — жалко расставаться с суровыми льдами, в плену у которых прожит не один месяц. Как забыть пуржливые дни, морозные сумерки, когда по тропинкам через сугробы приходилось добираться от корабля к кораблю, от своей насквозь простывшей каюты к еще более холодному трюму, в котором, как в аудитории, собирались студенты-гидрографы.

Но вот самолеты взлетели, исчез внизу зимующий караван. И начали вспоминаться времена еще более давние. Ведь и Евгенов и Жонголович — свидетели появления самолета в Арктике, оба они были спутниками Бориса Григорьевича Чухновского, когда впервые летал он над Новой Землей.

Пока летели от кораблей на юг, погода постепенно портилась. Штурманы настроили радиокомпасы на рацию стоявшего на Котельном самолета Орлова. Радисты каждые четверть часа принимали метеосводки с острова. Чем меньшее расстояние оставалось пролететь, тем тревожнее звучала морзянка Бабича.

Сгущаются облака, усиливается ветер… Видимость один километр. Потом пятьсот метров, потом двести… И наконец — нулевая. Как садиться ощупью на машине весом около 24 тонн. Однако, куда денешься, запасного аэродрома поблизости нет.

Посоветовавшись с Жуковым и Тягуниным, Анатолий Дмитриевич решил садиться. По радиокомпасу вышел на островную рацию, и тут, когда альтиметр показывал только 25 метров, в клубах пурги вдруг мелькнула неровная, в застругах, поверхность замерзшей лагуны. Горизонтальная видимость в зависимости от порывов ветра колебалась в пределах от 5 до 30 метров.

После посадки Алексеев делился с Орловым: