Они стояли насмерть

Норкин тяжело вздохнул. Не будь этих проклятых фашистов — не горели бы сейчас родные деревни и города, не корчились бы в удушливом дыму листья деревьев, спокойно бы спал народ и счастливыми были бы глаза многих матерей.

А Норкин… Норкин не лежал бы сейчас на земле, не отмахивался бы веточкой от надоедливых комаров в ожидании того часа, когда придет его черед встретиться с врагом.

Как все неожиданно переменилось! Еще недавно ходил по отсекам подводной лодки, мечтал на ней выйти в море, и вдруг оказался здесь, в нескольких километрах от него. Не морской прибой, а жалкая речушка чуть лепечет рядом…

Невольно вспомнился тот день, когда все так неожиданно переменилось. Начался он обычно: подъем, физзарядка, завтрак… А в самый разгар работ раздался сигнал боевой тревоги. Построились быстро, бесшумно. Немного погодя пришел командир бригады.

— Товарищи! — сказал он, и Норкину показалось, что контр-адмирал говорит для него, Норкина, с его лица не спускает своих пытливых глаз. — Вы знаете, что враг напал на нас внезапно, коварно… Он с кровавыми боями продвигается вперед… Наши вооруженные силы вышли ему навстречу, но еще больше их готовится к боям…

Больше ничего Норкин не запомнил из этой короткой речи, но понял главное: армии здброво достается, она изнемогает в неравной борьбе и моряки должны помочь ей, уничтожать воздушные десанты противника, если они появятся в ее тылу.

И зашагал батальон подводников по дорогам войны. С противником он пока не встречался, десантов не уничтожал, и моряки очень обижались, что их все время задерживают у различных деревень, не пускают на фронт. Они искренне думали, что успехи фашистской армии временные, что еще несколько дней, недель — и остановят ее, погонят назад, а батальон расформируют. Ведь не напрасно же столько лет твердили везде и всегда, что враг будет разбит быстро и без особого напряжения! Случись так — вернется батальон в Ленинград, и хоть ложись и умирай от насмешек: на фронт ходили, а врага и в глаза не видывали! Много на кораблях осталось завистников…

Лишь одно успокаивало нетерпеливых моряков: батальон сменил уже несколько позиций и неуклонно приближался к фронту, который стремительно шел на сближение с ним.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? — раздался рядом голос связного Ольхова.

— Обращайтесь, — ответил Норкин и сел.

Ольхов опустился на корточки и сказал уже просто, по-домашнему:

— Мы ждем вас.

— А окопы готовы?

— С перекрытием! — торопливо ответил Ольхов.

— Сейчас проверим, — сказал Норкин и легко, пружин нисто вскочил на ноги. Начиналась его работа. Еще в первую ночь после ухода из Ленинграда, когда всем надоело бесплодное ожидание чего-то, Норкин начал пересказывать Ольхову содержание «Овода». Начал лишь потому, что скучно ему было, и потому, что Ольхов, пришедший во флот из далекого рыбацкого колхоза, очень мало прочел книг и с жадностью набрасывался на любую. Это понравилось лейтенанту еще на подводной лодке, и он тогда же взял над ним своеобразное шефство: рекомендовал книги и помогал разобраться в прочитанном. Так началась их простая, бесхитростная дружба. Теперь он думал только продолжить начатое, но когда закончил рассказ, то вокруг него сидел уже весь взвод.

С той ночи и выработался твердый распорядок: матросы рыли окопы, лейтенант принимал работу, а потом рассказывал. Откровенно говоря, проверка окопов много времени не занимала и была простой формальностью, так как матросы работали на совесть. Лишь однажды, вырыв окопы, они не закрыли их бревнами. Сделали так — и закаялись: вместо рассказа матросов ждал такой нагоняй, что они больше не делали попыток обмануть лейтенанта.

— О чем сегодня разговор будет? — осторожно спросил Норкин, подходя к темнеющей щели окопа.

Ольхов немного помялся и ответил:

— Если вообще можно, то об училище… Там правила приема, учеба и прочее… Некоторые после войны туда поступить хотят.

Норкин украдкой облегченно вздохнул: уж о чем, о чем, а об училище он мог рассказать. Четыре года провел в его стенах, из тех же окон, что и Нахимов, смотрел на Неву. А то в прошлый раз попросили рассказать о Дарвине. Вот тут пришлось попотеть! Спасибо Кулакову: вызвал к себе и спас от позора.

— Вот проверю все, тогда и расскажу, — сказал Норкин.

Тщетно Михаил искал недостатки: придраться было не к чему, и, неопределенно хмыкнув, он сдвинул фуражку на затылок. Только одно движение, а матросы поняли, что официальная часть окончена, и матрос Богуш спросил, смеясь черными, немного навыкате, глазами:

— Прикажете играть большой сбор?

— Воздух! Левый борт, курсовой пятнадцать! Юнкерсы! — вдруг раздался крик наблюдателя. Не было здесь ни носа корабля, ни кормы, но матрос, как на корабле, точно указывал борт: нос — направление на противника. Не повернется матрос к врагу ни боком, ни спиной.

— По местам! — скомандовал Норкин и спрыгнул в вырытую для него ячейку.

В начавшем розоветь небе отчетливо видны фашистские самолеты. Выдвинутые вперед моторы и шасси, закрытые обтекателями, делают их похожими на хищных птиц.