Они узнали друг друга

— Я давно уже догадываюсь, что у меня не все ладно, — с грустью сказал Лозовский. — Похоже на то, что вы правы. По всякому поводу и без причин на меня сыплются обвинения и жалобы. Одного больного мы не спасли, другого лечили недозволенными средствами, третьему поставили неправильный диагноз и ухудшили его состояние. Кто-то этих жалобщиков умудряет, пишет им толковые доносы и направляет в горздрав. Доказываешь, убеждаешь — с тобой как будто соглашаются; глядишь, на заседании врачей и ученых тебя вдруг помянут не к добру. Мои «прегрешенья» следуют за мной по пятам, о них упоминают кстати и некстати, приводят в назиданье другим, повторяют шутя, но не забывают. И врага словно не видно, а покоя нет… Похоже на то, что Ардалион Петрович не простил мне той истории…

— Не той истории, — подхватила она, — а этой…

Они обменялись многозначительной улыбкой и сразу умолкли.

— Что-то я сегодня вас не узнаю, — после некоторого молчания сказал Лозовский. — Ардалиона Петровича разделали под орех, случилось что-нибудь, рассорились? В душе, признаться, я крепко вас осудил: хорошо ли говорить так о муже и друге.

Она лукаво взглянула на него и спросила:

— Вы уверены в этом?

— В том, что вы его друг? Конечно.

— А в том, что я его жена?

Он прочел в ее взгляде нечто, озадачившее его, и все же сказал:

— Не сомневаюсь.

— Напрасно, — произнесла она, и пальцы ее сильней застучали по крышке рояля. — Мы только живем с ним в одной квартире: за этой дверью — он, а за той и другой — я и мой сын.

— Странно… — все еще не зная, верить ли ей или принять сказанное за шутку, нетвердо произнес он. — Если это так, то печально.

— Для кого? — тем же игривым тоном спросила она. — Для меня или для него?

— Для того, конечно, кто сохранил чувство любви.

Она не дослушала его, решительным движением открыла крышку рояля, и комнату огласили неистовые звуки музыки Вагнера. Мелодия из «Тангейзера» заметалась, низко нависла, приглушив все звуки окружающего мира. Еще один яростный удар по клавишам, и Евгения Михайловна встала и беззвучно закрыла крышку рояля. Она по-прежнему была спокойна, улыбка стерла следы минувшего напряжения и возвестила, что тревога миновала.

— Что у вас произошло? — спросил Лозовский, все еще морщась от музыки Вагнера, которую решительно не любил и не понимал. — Уж не полюбили ли вы другого?

— Угадали, — беззаботно, почти весело произнесла она, — и не со вчерашнего дня.

— Это несерьезно, — с досадой проговорил он, — я не привык вас видеть такой.

— Какой вы старомодный, — рассмеялась Евгения Михайловна. — Что несерьезного в том, что я разошлась с мужем и полюбила другого? Или вам вдруг стало жаль доброго друга? Как-никак однокашники, вместе учились и росли, оба — терапевты, любители истории медицины.

— Вы не так поняли меня, — оправдывался Лозовский, смущенный неожиданным нападением Евгении Михайловны, — мне показалось, что вы о разводе говорили слишком спокойно…

— С чего вы взяли, что я спокойна? — не дала она ему договорить. — Не потому ли, что я не пла́чу и не горюю? Со своим душевным состоянием я справляюсь без свидетелей… Да и горевать мне особенно не о чем, я неплохо сменила…

Снова в ее голосе прозвучала легкомысленная нотка, которая уже однажды не понравилась Лозовскому.

— Вы неплохо сменили? — спросил он. — Что вы хотите этим сказать?

Она приблизилась к нему, взяла его за руку и сказала:

— Я вернусь к моей первой любви, которой неразумно пренебрегла.

Ответ не понравился ему, он мягко отвел ее руку и сказал:

— Вы опять о своем. Я говорил уже вам, что нашей любви не пришло еще время. Я не привык хозяйничать в чужом доме. Вы жена моего прежнего друга, ныне врага, и то и другое налагает на меня особые моральные обязательства. Наши научные споры с Ардалионом Петровичем не должны осложняться посторонними причинами. Пусть силы сторон останутся равными.

— Какая же это равная борьба, — досадливо отмахиваясь и все еще не сводя с него нежного взгляда, спрашивала она, — ведь он не брезгует ничем, чтобы сделать вас несчастным.

— Я не могу пользоваться его приемами и средствами, мы разные люди и поступаем различно, — с трогательной искренностью произнес он. — Вы хотели бы, чтобы я походил на него?

— Но ведь я свободна, — со смешанным чувством боли и нежности настаивала она, — ничто меня не связывает с ним. Я свободна и могу собой распоряжаться как хочу…

Последние слова она проговорила с той непреклонной твердостью, которая всегда пугала его. Ее взволнованный вид и настойчивый взгляд ждали ответа.

— Вы то же самое уже сказали мне однажды, — с неожиданным приливом смущения произнес Лозовский. — Помните тот вечер, когда вы пришли и заявили, что остаетесь жить у меня. Я не мог принять вашей жертвы и посоветовал вам: «Вернитесь к мужу, сейчас это невозможно…» Вы отказались, и я вынужден был оставить дом… Дайте вашим чувствам остыть, не торопитесь с решением… У вас семья и ребенок, проверьте себя еще раз…

Наступило молчание, прерванное вздохом Евгении Михайловны, за которым последовала фраза, смысл которой не сразу дошел до Лозовского: