Они. Воспоминания о родителях

Следующие несколько лет, пока Алекс с Патом занимались своими мужскими делами – часами обсуждали Condé Nast, играли в сквош и шахматы, – мама с Надой были неразлучны и заявляли, что они не просто лучшие подруги, но “почти как сестры”. В самом деле, это были две высокие, щедрые, образованные, властные женщины, мужья которых удовлетворяли малейшие их капризы. Они всё делали одинаково: зачесывали волной свои белокурые волосы, пользовались одной и той же рубиновой помадой и таким же лаком для ногтей, одинаково одевались летом (шорты и мужские рубашки, завязанные на талии), носили на пляж украшения в варварском духе и даже смеялись похоже (чуть наклонившись и приложив правую руку к сердцу). Но хотя Татьяна по просьбе Алекса и подружилась с Надой и в течение нескольких лет казалась к ней искренне привязанной, всё же они очень отличались друг от друга. Мама – по природе своей домоседка – ненавидела путешествия и заявляла, что покинет Семидесятую улицу только вперед ногами. Нада же была путешественницей из разряда охотников до поверхностных знаний, удивительных фактов о разных странах – будь то Афганистан, Тибет или Северная Африка. Эти сведения были необходимой пищей для ее неглубокого, но жадного ума. Мама была сосредоточена на своей карьере и каждую поставленную перед собой задачу выполняла с необыкновенным тщанием; стол Нады был завален неоконченными эссе, рассказами и романами, скопившимися там за двадцать лет.

Обе они поражали своей красотой. Мама напоминала богиню Юнону своими идеальными пропорциями и носила шестнадцатый размер одежды[143]; изящная, тоненькая Нада была похожа на богиню Диану с лиловыми глазами, острым носом с горбинкой и тонкими невыразительными губами. В ней было 175 сантиметров росту, и она носила десятый размер[144] – эта худоба на грани истощения стала предметом моих мечтаний (в чем обе они меня поддерживали).

– Танюша, тебе не кажется, что нам надо проследить за ее весом? – спрашивала Нада маму, когда они замеряли меня.

– Мне тоже так кажется, Надюша. Велю Салли не готовить больше яблочный пирог.

– А грудь у нее как выросла…

– Всегда можно сделать операцию, – успокаивала ее мама.

Как проходил обычный будний день в Стоуни-Брук: я входила к Наде в спальню, где она, уже накрашенная, жаловалась на жизнь Салли, которая стояла перед ней, держа поднос с завтраком. (“Какие у нее груди, смотреть больно, – шептала мне Салли, – как дохлые лягушки!”) “Тост клеклый, война всё никак не закончится, никуда нельзя поехать, книжка Сесила Коннолли потерялась, а ты так и не поблагодарила меня по-человечески за новый купальник, дрянная девчонка… ” – жаловалась Нада. После этого приходило время главного события дня: Нада с корзинами, пляжным ковриком и маслами традиционно отправлялась принимать солнечные ванны. В те годы священным долгом каждой модницы было загореть дочерна. По выходным, когда к нам приезжала мама, мы втроем вытягивали руки перед Патом с Алексом, чтобы те определили, кто из нас темнее. Поэтому мы с Надой днями напролет неподвижно лежали под солнцем, поворачиваясь на несколько градусов в час, чтобы загар лег ровно. Иногда мы удалялись на часок в камыши, снимали купальники и, как выражалась Нада, “шли вразнос”.

После этого мы возвращались к книгам. С детства я могла часами лежать с книгой на пляже, но в Стоуни-Брук мне редко это удавалось, потому что тетя Нада любила поболтать – она вспоминала разные случаи, рассказывала мне о своих незавершенных проектах. Память Нады напоминала универмаг после взрыва или один из тех городов третьего мира, где недостроенные гостиницы ржавеют в центре забитых машинами площадей. Она читала мне отрывки из недописанных романов и рассказов. Помню первую фразу одного из них: “Сон окружал, плескался вокруг нее, как теплая вода в ванне”. Или же она обсуждала со мной недописанные исторические изыскания – о папстве или скульптуре майя. Иногда она рассказывала события из своей жизни: например, как ее представляли королеве и она, о ужас, уронила платок; о поездке в Бухарест в 1920-е годы или в Баден-Баден в 1930-е; о том, как за ней ухаживал граф такой-то или герцог такой-то; как ее холодная, равнодушная мать бросила детей на няню, какой мрачной мужененавистницей была эта няня и какие стишки она рассказывала детям:

Мама, что это за каша?
Кто-то смял клубничный пай?
Тише, детка, это папа,
Задавил его трамвай.

Нада хохотала – ее тонкое тело всё сотрясалось от смеха, тщательно накрашенные губы кривились.

К тому времени, как Пацевичи прочно вошли в нашу жизнь, Пат пришел к власти и разлюбил Наду, после чего ударился во все тяжкие. Они старались замаскировать свои разногласия. Когда мои родители с Патом возвращались из города в пятницу вечером, супруги встречались неизменно нежно: милая Надюша! Патси, дорогой мой! В знак раскаяния он привозил ей украшения, и она пылко его благодарила. “Какая красота, – восклицали растроганные свидетели, – какой у Патси превосходный вкус!”