Они. Воспоминания о родителях

Ирония жизни Алекса заключалась в том, что, хотя его картины значили для него гораздо больше, именно скульптуры принесли ему известность. Андре Эмерих прозорливо сыграл на том факте, что работы самых знаменитых скульпторов послевоенной эпохи – Генри Мура и Александра Кальдера – стали слишком дороги для большинства американских коллекционеров. Он написал соответствующие таблички к работам Алекса, оценил их в скромные шестизначные суммы и выставил в своем загородном доме в Путнеме. Деньги начали поступать в начале 1970-х, когда строительная компания позаимствовала шесть работ для инсталляции на Второй авеню, между Сорок шестой и Сорок седьмой улицами. Одна из работ так поразила Нельсона Рокфеллера, что он купил ее себе домой. К середине 1980-х Алекс стал одним из двух-трех самых плодовитых скульпторов страны. Я видела его работы во всех городах, куда приезжала рекламировать свою книгу – они стояли перед аэропортами и офисными зданиями, посреди торговых центров. К тому времени работы Либермана красовались в (список неполон) Нью-Хейвене, Сент-Луисе, Фениксе, Олбани, Сиэтле, Майами, Корал-Гейблс, Стемфорде, Рокфорде, Миннеаполисе и Грэнвилле, в кампусе пенсильванского университета в Филадельфии, в аэропорту Грейт-Баффало, в Уодсвортской библиотеке Хартфорда. А “Адам”, огромная красная скульптура, которую директор музея Картер Браун установил перед Национальной галереей Вашингтона в честь открытия восточного крыла, уже засветилась в газетах, когда стояла в музее Коркоран: Ричард Никсон был оскорблен видом на “Адама” из окон Белого дома и попросил ее убрать.

К каким событиям в биографии автора привязать эту потребность в монументальности? Сам Алекс говорил, что всё идет из детства, проведенного в дореволюционной России – огромная легендарная пушка на Красной площади, временные памятники, которые воздвигли в Москве в честь героев революции 1917 года – гигантские импровизированные скульптуры, построенные движением Агитпроп с целью просветить безграмотное население и приобщить его к зрелищному, доступному искусству. Билл Лайман, который работал с Алексом двадцать пять лет, считает, что эта масштабность была для автора способом выплеснуть фрустрацию, которую он испытывал на работе и дома – эта фрустрация ярко проявлялась в его обращении с Лайманом и другими помощниками.

– В начале 1960-х, когда дома было всё в порядке и никто не претендовал на его работу, Алекс был сама вежливость, – вспоминает Лайман. – В конце 1970-х и в 1980-х, когда Татьяна уже тяжело болела, а на работе накопились проблемы, он стал куда более резким и требовательным – приходил в пятницу вечером, когда мы уже отработали восьмидесятичасовую неделю, и говорил: “Я разочарован, ничего не готово!” Мы словно были для него механизмом для получения удовольствия… Когда Татьяне стало хуже и ему пришлось тяжелее, Алекс стал еще грубее.

Жена Билла Лаймана Элен, которую Алекс очень любил, вспоминает, как встретила его как-то в магазине и сказала что-то вроде: “Вы выглядите расстроенным”, на что он ответил:

– Дорогая, вы себе и представить не можете…

Для нашей семьи 1987 год стал самым тяжелым. Весной выяснилось, что у Алекса рак простаты и серьезные проблемы с сердцем. (Он рассказал о диагнозе только ближайшим родственникам и позволил коллегам думать, что отсутствовал на работе из-за острой пневмонии.) Несколько месяцев спустя мы узнали, что моему мужу Кливу предстоит операция на открытом сердце. А в мае мама, пытаясь натянуть брюки перед игрой в канасту, упала и сломала бедро. Нас ждали больницы и осложнения – ее вновь надолго госпитализировали.

Зависимость уже повлияла на маму – она отказывалась гулять, мало что ела, – но теперь она стала настоящим инвалидом. После ухода Мелинды Алекс позволил матери увеличить дозу демерола, а теперь ее пришлось увеличить снова из-за усилившихся болей. Когда Мелинда вернулась, она была потрясена огромными дозировками.

– Я ушла в 1982-м, тогда она получала двадцать пять миллиграмм каждые четыре часа, – вспоминает она. – Когда я вернулась в 1987-м, она получала пятьдесят миллиграмм каждые два часа. Заправлявший всем Алекс вечно уступал ее просьбам дать побольше лекарства.

На Семидесятой улице и в “Косогоре” пришлось установить электрические подъемники. Когда мама вернулась из больницы, я сразу заметила перемены в ее внешности. Я ждала ее в холле и протянула руки, чтобы обнять. Она прошла мимо, сутулясь и опираясь на трость, она не узнала меня – все мысли ее были только о следующей дозе. Ее голову украшал какой-то тюрбан, и она нетерпеливо махала сухой рукой с проступившими венами медсестре, которая должна была сделать ей укол. Мне вспомнились безумные principessas[196], которые запирались в своих венецианских палаццо, приказывали запереть окна, двери, ставни, увольняли дворецких… Жест сухой руки как бы говорил: оставьте меня в покое, к черту весь мир, он мне не нужен, прощай, жизнь, я никогда тебя не любила, а теперь и подавно. Этот жест символизировал переход в замкнутый мирок, сложившийся вокруг ее зависимостей.