Они живут рядом со мной

Но вскоре волчью стаю, что принялась разбойничать в округе, все-таки удалось обнаружить и обложить. Волков, отдыхавших после очередного похода в глубине редколесья, обтянули красными флажками и, устроив облаву, удачно встретили на краю леска и разбили. Из оклада ушел только взрослый самец, ушел на широких махах, не останавливаясь, не озираясь на выстрелы, посланные ему вдогонку. С тех пор о волках стали забывать…

С полудня появилось солнце и заиграло в окнах на квадратике стекла. В клубе готовились к кино, пробовали движок, вносили в помещение из сарая скамейки. А у соседней избы около обметенных от снега ступенек жалась собака, надеясь наконец получить от забывчивого хозяина кусок хлеба. Двери в сени были открыты. Через сени был путь во двор, где собака, возможно, и отыскала бы что-нибудь съестное. Но ступить в сени без разрешения пес не имел права. И он терпеливо и молча ожидал милости от своего владельца.

Хозяин вспомнил о своей собаке лишь тогда, когда в сенях раздался испуганный визг и грохот — два быстрых тяжелых тела метнулись одно за другим через сени во двор. Человек выбежал из избы во двор и увидел волка… Минуты хищника были сочтены.

Это был тот самый волк, матерый самец, который один не испугался красных флажков, легко перемахнул через них и скрылся в лесу… Ни лошадь в упряжи, ни заяц в зимнем лесу по глубокому снегу теперь не были доступны ему, одинокому животному.

Нет, одинокий волк еще долго боролся сам с собой, долго бродил по перелескам в поисках рябчиков и тетеревов, ночующих в снегу, и пока не отваживался заглянуть в деревню. Но Голод все-таки толкнул его на безумие, поднял с последней голодной лежки и привел туда, где жили люди… Обезумевший от голода хищник открыто прошел мимо клуба и бросился на собаку… Наглость могла либо сразу насытить, либо подвести. На этот раз Голод подвел.

Теперь Голод подбирался и к нам: ко мне и к моей собаке… Мы жили в глухой тайге, далеко от людей. Продукты приходилось заносить в охотничью избушку самому по трудной тропе через тяжелое лесное болото. В жаркие июльские дни болото подсыхало, идти по нему с мешком за плечами было немного легче, но стоило подуть сырому, рваному ветру, а следом появиться низким и темным обложным тучам, как таежная тропа становилась почти непроходимой.

Сейчас дорога из леса к людям была закрыта. Стояло глухое, промозглое предзимье с мокрым, слепящим глаза снегом, с вздувшимися болотами и пустым, будто вымершим лесом, где за день охоты не отыщешь и пары рябчиков. Подвел меня и топор. Он неловко соскользнул с сухой ели и угодил острым концом по ноге. Теперь оставалось лишь ждать, когда пройдет боль в ноге, и только тогда можно будет попытаться пройти утонувшую в болотах дорогу.

Сначала у нас вышел сахар, потом не стало масла и крупы. У нас оставалось совсем немного сухарей, но эти ржаные сухари из когда-то неприкосновенного запаса, теперь предательски убывали.

Сухари были поделены на кучки. Кучки одна за другой лежали на моем столе: одна кучка — один день — как напоминание о том, что совсем скоро мне придется все-таки принимать какое-то решение. Моя собака знала, где лежат наши последние сухари, но я не допускал даже мысли о том, что мой верный друг может однажды взгромоздиться на стол всеми четырьмя лапами — и жадный голодный хруст насытит животное, нарушившее закон дружбы с человеком, раньше, чем сама пища…

Каждый день я видел глаза своего пса, умного, преданного животного, которому не нужны были никакие приказы и команды, — нам всегда хватало глаз, чтобы понять, чтобы объясниться друг с другом… Но сегодня в глазах собаки я неприятно для себя подметил тот леденящий душу огонек, который может зажечь только Голод… И голодный блеск собачьих глаз напомнил мне страшную по своей цели, но убогую по логике человеконенавистническую теорию Голода…

Люди другой нации, другой веры могут жить только рабами, способными выполнять приказания. Но для рабства прежде всего надо призвать Голод, долгий, мучительный, пока от всех сложных человеческих правил и законов, создаваемых веками, не останется ничего, кроме инстинкта насыщения. Тогда это будут уже не люди, а стадо, которому можно швырнуть кусок хлеба, и оно поползет к этому куску на четвереньках, поползет с голодным огнем в глазах и лютой ненавистью к сопернику. А потом за кусок этого эрзац-хлеба хозяева заставят рабов трудиться. Трудиться без мысли — от раба требуется лишь движение конечностей, тела, мускульная сила, а сверхчеловеки сами продумают за рабов, как связать эти движения в законченный производственный процесс.

Интеллект уничтожен, забыта мораль, нет прежних ограничений и убеждений — Голод, и только Голод, будет править миром. Люди станут животными. Станут тем медведем, который у куска мяса забыл о добродушии живущего рядом с ним человека. Станут теми волками, что идут в деревню навстречу выстрелам… Голод прав — он торжествует. И голодный блеск собачьих глаз еще раз напомнил мне страшную теорию превращения человека в существо без морали.