Онлирия

— Настало такое время на земле, когда уже ничего не надо бояться, Надя, — говорил Келим и, ухватив левой рукою свои роскошные волосы, рывком снял с головы парик. Затем правой рукою, двумя пальцами, он прихватил над виском за край тоненькую пленку наклеенной маски и наискось стянул ее с лица вместе с бровями и прозрачными глазными пленками. Они, оказывается, имели свойство черные глаза представлять синими — перед Надеждою глыбой плотной мглы высилась голова негра, уставясь на нее сверкающими угольными глазами.

Она вскрикнула и, зажмурившись, выставила перед собой руку, а он раскатисто засмеялся и тем же голосом, каким говорил до этой минуты, произнес:

— Среди парней, которые бросились отсюда в море, был один негр. Так ведь?

— Да, это так, — дрожащим голосом молвила русская женщина вновь по-английски. — Среди них был Джон Скемл, я его хорошо знала… У него был уникальный голос… Он пел в диапазоне сопрано.

— Так этот Джон Скемл — он улетел или нет?

— Нет. Он упал в море самым первым.

— Вы это видели?

— Нет, мне об этом рассказал местный рыбак по имени Жоао Наморра… Джона

Скемла, единственного из всех, удалось выловить из моря и похоронить…

— Вы не думаете, что я — воскресший из мертвых ваш знакомый негр?

— Нет, я так не думаю…

— А если я сейчас возьму да спою в диапазоне сопрано?

— Все равно — нет… Вы не Джон, хотя и очень похожи на него.

— А что вы насчет этого предполагаете? Почему я так похож на Джона Скемла?

— Не знаю, что и подумать…

— Вы не верите в воскресение?

— Верю я или не верю — это мало что значит.

— Но хотели бы вы, чтобы любимые вами люди воскресли после смерти?

— Чего бы я ни хотела, это не имеет отношения к существу дела, к правде…

— Вот вы сказали “правда”. Что вы при этом имели в виду?

— Я имела в виду то, что правду никто не знает. Верю я в воскресение или не верю — никакого отношения к правде это не имеет. А она есть… Но мне никто не сможет сказать ее.

— Если я скажу, вы мне поверите, надеюсь?

— Нет, не поверю.

— Вам нужны доказательства, чтобы вы поверили?

— Нет, и этого мне не нужно. Слишком много меня обманывали с помощью самых верных доказательств.

— Но для того, чтобы воскреснуть, надо сначала умереть… Вы готовы хоть в это поверить? В смерть-то вы верите? Вы умирать-то когда-нибудь собираетесь?

— Да… Умереть я могу в любое время — это я знаю.

— Что ж, тогда сделаем так… Для начала я помогу тебе умереть, стерва, — вдруг злобно и грубо завершил он.

И не успела она шевельнуться, как он мгновенно набросился на нее и залепил ей рот, словно липким пластырем, пленкой своей лицевой маски. Теперь кричать она не могла, да и не стала бы этого делать. Чудовищное существо с головою негра и телом белого человека рывком стянуло с плеч своей жертвы рубаху и, спутав ею руки женщины, обнажило ее тело с незагорелой грудью.

Шумно сопя, Келим минуту как бы держал ее в объятиях, но это он стягивал сзади с ее рук рубаху. Затем, отбросив ее в сторону, он повалил женщину навзничь, грубо и больно швырнув на каменистую землю. Она подумала, что будет изнасилована чудовищем, и решила не сопротивляться. Ее охватило беспредельное безразличие к тому, что будет.

Однако он стоял и смотрел на нее, поверженную, ничего не предпринимая; потом вдруг усмехнулся и произнес:

— Ты помнишь или не помнишь бедного Евгения?

Она, с залепленным ртом, ничего не отвечала.

— Сколько раз ты еще выходила замуж?

Она с ужасом смотрела на него, лежа на земле в самом жалком и унизительном виде.

— Еще два раза, — с удовлетворенным видом произнес он. — А где твой второй муж? Он погиб из-за тебя… Где твой третий муж? Он тоже погиб из-за тебя.

Видишь, какая ты ненасытная? Зачем тебе еще жить? Лучше возьми это и умри.

Вставай и иди вон туда.

Он рывком приподнял ее с земли, протянул ей прозрачную пластиковую коробочку, в которой покоился крупный цветок нежной сиренево-белой окраски.

“Орфеус! — про себя воскликнула она, принимая цветок. — Наконец-то! Я иду к тебе, Орфеус!” И она послушно направилась по едва заметной тропинке, светлевшей на самом краю обрыва. Позади она слышала сопение и шаги своего палача.

Я находился в том цветке, вернее, был случайным мутным пятнышком на прозрачной пластиковой коробочке, которую Надя несла в руке, прижимая к беспомощной нагой груди. Так я провожал свою любимую в последний путь до самого края обрыва, покоясь вблизи ее сердца каким-то невнятным сгустком материи. И хотя Надя перед смертью назвала другое имя, не мое, которое, впрочем, никогда и не было известно ей, только я был рядом с нею в минуту ее смертного одиночества, именно я, а не Орфеус.