Оно

Наконец-то. Проплетшись одиннадцать дней, «Звездная Игла» покинула Солнечную систему, где скорость космических судов была ограничена Корпорацией, а пространственных коридоров в пределах тяготения Солнца, по крайней мере, в галактических лоциях, не было. Вскоре корабль нырнул в отверстие «дыры». Теперь до звезды NSC EA-363-812-509 — цели их полета — оставалось еще около месяца, если верить расчетам капитана. Расстояние было огромным. Проще говоря, им предстояло пересечь Галактику из конца в конец.

Но за этой красивой фразой капитана — в чем Алан очень быстро убедился — не было ничего романтического, только сплошные серые будни в тесных помещениях маленького кораблика. Не было прекрасных космических пейзажей — все иллюминаторы были плотно задраены специальными щитами, из-за чего складывалось впечатление, что они шестеро сумасшедших, закрывшихся в доме и мнящих себя астронавтами. Иногда замкнутое пространство, одни и те же лица и никаких видимых доказательств движения доводили его до самой грани безумия — хотелось с истошными воплями запрыгать по каюте и биться головой о теплую поверхность бортов.

Более того, Алан отчетливо уяснил, что значит одиночество среди таких же, как ты. Пятеро людей находились с ним на одном и том же судне, он видел их всех по несколько раз каждые полчаса, они настолько примелькались, что временами их облик стал сливаться с темно-серым цветом внутренней обшивки, но Алан оставался таким же одиноким, как если бы никого не было.

Он стал сравнивать других членов экипажа с обитателями одного из старинных зоопарков — где звери держались в специальных металлических клетках, которые назывались вольеры. Каждый на корабле жил одним собой, не замечая окружающих, близоруко считая, что прутья огораживают их, а не его, не понимая, что если весь мир отгорожен клетками, то нет особой разницы — внутри ты или снаружи.

Все были заняты собой и своими интересами. Горилла ничего толкового не делал, даже становилось непонятным — зачем он вообще нужен капитану. Основными его занятиями было слоняться между кухней и каютой и отжиматься от пола, чтобы не утратить форму. От нечего делать, Рагнар развлекался, приставая к новичкам, так как лезть к капитану и его жене было небезопасно, а к Рэю — бесполезно. Механик был абсолютно непроницаем. Он выполнял свою работу от и до — неусыпно следил за исправностью оборудования, а все остальное время дремал на койке. Иногда, во время завтрака или обеда, он мог пошутить за столом, но плоскость его юмора, как считал Алан, вовсе не пересекалась с трехмерностью человека. Реакция на эти шутки всегда была одинаковой: Брэн улыбался, но глаза его оставались такими же колючими, Рагнар хохотал, иногда даже хлопал себя по ляжкам или Рэя — по плечу или спине; механик вторил Горилле, Джен лишь презрительно сдвигала бровью, коротко хмыкнув, Вайнона, распахнув блестящие глаза, смотрела на шутника, а Алан угрюмо молчал.

Когда же шутил кто-либо еще, то механик обычно оставался равнодушным или — такое случалось, как правило, на кухне — смеялся, но не раньше, чем начинал хохотать кто-то другой.

Капитан вместе с первым помощником устроили себе из рубки нечто наподобие семейного гнездышка. Там они проводили большую часть времени, там же и спали — штурманское кресло легко превращалось в кровать. Брэн был необщителен, он редко с кем-то разговаривал просто так, в основном — отдавал приказы и указания. Наверное, думал, что таким образом поддерживает свой авторитет. Только жена была исключением из правила. Брэн считал их союз счастливым и поэтому старался всеми силами, чтобы он оставался таким и дальше. Это делало его очень зависимым от своей «половинки».

Джен была очень честолюбива, и муж был лишь одним из инструментов, применяемых ею для удовлетворения своего честолюбия. Этой женщине-хищнице повезло, что ей попался такой доверчивый и ответственный мужчина — другой бы раскусил ее еще до женитьбы. Хотя, возможно, это тоже был тонкий расчет. Брэн на самом деле значил для нее настолько мало, насколько много значили собственные амбиции, а они у Джен были прежде всего. Последствием этого было то, что Алан стал считать ее характер скверным, но он даже не догадывался о причинах. Она просчитала его наперед и нигде не увидела в роли ступеньки для своих далеко идущих замыслов, но если бы только было хоть на крупицу иначе, Джен бы приложила все усилия, чтобы стать для него «милой и хорошей».

Она держалась Брэна еще и потому, что он был прекрасной опорой. Его ласка и внимание льстили ее честолюбию, сдерживая Джен от кризиса, неминуемом в том переломном возрасте, когда женщина, считающая, что броской внешней красоты достаточно, чтобы быть лучше и достойнее всех остальных, вдруг понимает, что стареет и здесь бессильно все ее самомнение. А Джен старела. Пока это было незаметно для остальных, и уж тем более — для ее мужа, но она видела признаки увядания на своем лице и теле так же отчетливо как само лицо и тело.